Противостояние

Женщина стояла на пороге, пройти в комнату Тадаве не предлагала.

— Вы в связи с вчерашним собранием в магазине? По поводу Кротовой?

— И в связи с этим.

— Тогда вызывайте в милицию, чтоб все было официально. Я предавать никого не намерена, а тем более мою заведующую.

— Почему вы решили, что я пришел склонять вас к предательству?

— К чему ж еще? Торговой этике, что ль, учить?

— Позвольте все-таки к вам войти...

— Я ж сказала — нет. Ничего я вам здесь говорить не стану.

Тадава погасил вспыхнувший в нем гнев, закрыл на мгновение глаза, поджал губы:

— Хорошо. Речь пойдет не о Кротовой. Вызывать вас мы не можем, ибо, возможно, за вашей квартирой следят...

— Что?! Кто это следит-то? Только вы и можете следить, денег у вас на это хватает, налоги не зря платим...

— Ответьте мне: у вас сейчас есть кто-нибудь?

— А кто у меня может быть?! Никого нет!

— А капитан, моряк, к вам приходил?

Лицо Евсеевой вспыхнуло, потом побледнело:

— А вот это вас не касается.

— Именно это меня и интересует. Этого моряка мы ищем, он убийца.

Женщина отняла руку с косяка. Тадава прошел в квартиру, оглянувшись предварительно — на лестнице было пусто. «Что это я себя зря пугаю, внизу наши люди...»

Но, подчиняясь какому-то внезапному посылу, Тадава вдруг повернулся, взбежал по лестнице на последний этаж — по-кошачьи, на цыпочках. Там никого не было. Вниз спустился быстро, почему-то подражая походке Чарли Чаплина, когда тот в финале своих ранних фильмов, раскачиваясь, уходил в солнце. Понятно, тросточки в руке майора не было, а Чаплин всегда поигрывал тросточкой, и чем горше ему было, тем он смешнее и беззаботней вертел ею.

...В комнате у Евсеевой было все ясно: ее сущность вывалилась наружу — и финская стенка, и кресла из югославского гарнитура, и арабский стол с тяжелыми стульями, и репродукции из «Работницы» в аккуратных позолоченных рамочках, и хрусталь в горке красного дерева — все было здесь показным, не для себя, не для удобства. Сплошная инвестиция. И в книжном шкафу тоже инвестиции, а не книги: Конан Дойль рядом с Булгаковым, Мандельштам вместе с Майн Ридом, «Вкусная и здоровая пища» была втиснута между альбомами импрессионистов и Третьяковской галереи — размер почти одинаков.

Тадава снова погасил в себе острое чувство неприязни к женщине, открыл папку, спросил разрешения разложить на столе фотографии. Евсеева постелила большую салфетку, и Тадава начал пасьянить карточки с расчлененными трупами. Последним он выбросил на стол портрет Кротова — тот, что удалось достать в профсоюзном бюро таксомоторного парка.

— Это он у вас был? — утверждающе сказал Тадава. — Я спрашиваю без протокола. Он говорил с вами?

— Говорил, — ответила Евсеева, не отводя глаз от фотографий, разложенных на столе.

— Когда? После того, как побывал дома у Кротовой?

— Он у нее дома тоже был?

— Вы когда его увидали? — не ответив на вопрос, но поняв все из того, как он задан, продолжал Тадава. — Вы его какого числа увидали?

— Не помню я чисел.

— В магазин к Кротовой он пришел третьего вечером.

— На другой день ко мне пришел.

— Сюда?

— Да.

— А как он с вами об этом договорился?

— Никак не договаривался. Постучал в дверь, я и открыла. Я запомнила его, когда он с Кротовой в кабинет шел.

— А почему, дорогая, вы его запомнили?

— Никакая я вам не «дорогая»!

— Для кавказца всякая красивая женщина — «дорогая», — без улыбки ответил Тадава.

— Ну и оставьте для Кавказа свои обращения. А я вам гражданка Евсеева.

— Хорошо, гражданка Евсеева. Я приношу вам извинение. Пожалуйста, возьмите ручку и бумагу, напишите подробное объяснение, когда, при каких обстоятельствах и в связи с чем к вам пришел моряк, о чем говорил, как вы провели время, когда он ушел и когда обещал вернуться — если, конечно, обещал.

— А я вам не обязана писать. Спросили — ответила. Дальше — моя личная жизнь, она вас не касается, она у нас законом охраняема.

— Вы совершенно правильно ответили, гражданка Евсеева. Но, во-первых, речь идет не о вашей личной жизни, а о преступнике, которого преследует уголовный розыск Советского Союза, во-вторых, вы работаете не во «вторсырье», а в ювелирном магазине, имеете доступ к драгоценностям, и наконец, в-третьих, если вы знаете, когда моряк был намерен вернуться в Смоленск, но не говорите мне об этом, я привлеку вас к суду за пособничество особо опасному преступнику.

— А какие у вас есть для этого основания? Нет у вас никаких оснований меня привлекать.

— Значит, вы не хотите помочь нам захватить врага?

— А я вам так не сказала. Я сказала, что писать ничего не буду. Есть вопросы — задавайте. И карточки свои со стола уберите, тошно смотреть.

Тадава послушно убрал фотографии, аккуратно положил потрепанную канцелярскую папку крокодиловой кожи в портфель, спросил разрешения закурить, достал пачку «Примы», затянулся, ощутив горьковатую синеву табачного дыма, и спросил:

— Вас не удивил его приход?

— Чего ж удивляться? Он видел меня, а я его глаза запомнила...

— Он спрашивал вас о Кротовой?

— На этот вопрос я отвечать не буду.

— Почему?

— Не буду — и все.

— О вашей работе спрашивал?