Противостояние

«Ишь, — подумал он тогда о себе, — как арифмометр числю. ЭВМ, а не голова. А точно: в очереди надо отстоять минут сорок. За это время по городу можно отвезти пять пассажиров. Каждый даст сорок копеек, как минимум, а если повезет, подъеду к порту, рыбаки бросят рублевку, как пить дать. Плюс перевыполнение плана, тоже накинь рубль. На аэродроме переплачу рубль девяносто, а все равно буду в наваре».

...Буфетчик метался вокруг столика, за которым выступал громадный детина. Наверняка в отпуск летит, погода — ни к черту, рейс перенесли, ну и пошла гульба.

«Смешно, — подумал еще Кротов, — здоровенный мужик, а рядом — коротышка, будто Пат и Паташон».

— Браток, — Кротов снова поторопил буфетчика. — Время теряю, отпусти, Христа ради, у бабы день рождения...

— Одну минуточку! — ответил буфетчик, склоняясь еще ниже над здоровенным мужчиной, который пьяно вытаскивал что-то из кармана. Вытащил, наконец: толстый, потрепанный бумажник, раскрыл его — там лежали обертки от пачек с деньгами: «две с половиной тысячи», «пять тысяч», «тысяча». И — одна сторублевая бумажка.

— Держи, — протянул детина банкноту, — и принеси нам еще одно шампанское с «Араратом». И колбаски дай — салями...

Буфетчик побежал за стойку. Кротов понял, что он сейчас им заниматься не будет — появился клиент, тут суетиться надо, выказать себя, тогда только навар получит.

Кротов снова обернулся на смешную пару, ну точно Пат и Паташон, и замер: детина достал из другого кармана самородок, граммов на шестьсот-семьсот, такой раз в жизни увидишь. А малышка на руку детины свою руку положил, взял самородок, подбросил на ладони, сунул в карман, усмехнулся:

— Покупаю.

— Да у тебя денег не хватит, карлик!

— Кому карлик, а кому Михаил, — озлился маленький. — Пропил деньги, на что полетишь-то?!

Он достал свой бумажник, раскрыл его, там лежали пачки денег: Кротов сразу определил, тысяч пять.

— Бери, сколько надо, — сказал маленький, — а это мне отдай. У меня, брат, в жизни любовь есть... Любовь, понял? Святая любовь! Как у поэта в прозе Ивана Сергеевича Тургенева. Читал такого?

— Я все читал, — откликнулся детина, пьяно раскачиваясь на стуле, — ты мне мозги не цементируй!

«Какие ж это пять тысяч? — подумал Кротов. — Это все тридцать, экая каменюга из золота... Не надо, не надо мне все это затевать. Еще года три, ну пять пройдет, насобираю песка, зато буду чистый, не поволоку на себе новое дело... Хотя какой чистый? То одного из наших схватят, то второго...»

Кротов дождался, пока буфетчик принес на стол колбасы («Сукин сын, не салями это, полукопченая, за три девяносто»), шампанского и бутылку коньяка «Арарат» с открытой пробкой («Портвейн с водкой налил, гадюка, — беззлобно подумал Кротов, — и надо ж так работать, а?! Хотя что ему? Человек без прошлого, ему все можно, в нем страха нет»), только после этого получил свое шампанское, но уезжать не стал, попросил кофе, сел рядом с Пат и Паташоном, кофе пил медленно, слушал.

Потом напрягся весь: шаги, голоса, много шагов, как в коридоре мюнхенской тюрьмы, только голоса отчего-то веселые, пьяные голоса, русские, немцев не слышно, что за напасть, ты что, Кротов, ты себя держи в уме, ты чего это?!

Понял: какой-то самолет прорвался, сел, пассажиры валят.

Действительно, пришло человек двенадцать — маленький самолетик пришел, этому видимость нужна не такая, как Туполеву, этот хоть в лесу сядет. Сейчас гульба еще пуще пойдет, только пусть бы этот детина карлику самородок отдал! Отдаст — ему сейчас кураж нужен, он стол хочет держать. Он же такой здоровый, спокойствие в нем одно, что ему самородок?! — камень. Был и не был, все равно ведь за рубли отдаст, этому зелененькие не нужны, зачем ему доллары?! И действительно — отдал.

После этого детина повелел буфетчику сдвинуть столы, потребовал «дюжину», откуда выражение-то узнал такое. Кротов от отца лишь слыхал, когда тот о былом вспоминал, ведь верно, — «родимые пятна капитализма живучи», а может, детина книжки про историю читает, есть такие чудаки, с виду — балбес, а в голове много держит.

Кротов пересел за сдвинутые столы, когда все приняли уже по второму стакану, шум стоял, галдеж и знакомых начали искать.

Перебросился парой слов с карликом. Тот осоловелый был, однако ехать отказался: может, еще улечу, в море хочу купаться, желаю в соленом море кости отогреть.

Когда объявили, что рейс перенесен на утро, малыш решился-таки ехать. Кротов его под руку повел вниз, внутри колотило — знал, что сейчас предстоит, такого уж сколько лет не было, к старому-то прикасаться — страх...

Вывел малыша, а тут диспетчер, Роман Иванович, женщину с двумя грудными подвел:

— Шеф, возьми их, из города машины не едут, узнали, что рейса нет, пожалей ребятишек...

— Да я — пожалуйста, — ответил Кротов, не узнавая свой голос. Малыш висел на руке, слюни пускал, про море лепетал что-то несвязно. — Я-то б взял, но он — пьяный, облюет детишек, набезобразит, карлик...

— Я те не карлик, а Михаил Минчаков, — откликнулся вдруг человек. — И детей возьмешь!