Противостояние

Нарциссов видел, как погибали ополченцы из коммунистической дивизии: они и погибали-то деловито, просто-напросто выполняли свой долг, жили по закону чести, по этому же закону и гибли.

Тогда-то Нарциссов и вступил в партию; приняли его в окопе, там же, перед атакой, выдали красную книжку. Вернулся он осенью сорок пятого, с Дальнего уже Востока, кавалер ордена Славы и трех боевых медалей, с четырьмя нашивками за ранения, две желтые и две красные.

– Думаете, молодежь знает, что означают эти нашивки? – усмехнулся Нарциссов, протягивая Костенко свою фронтовую фотографию. – Бьюсь об заклад – нет! Рассказывать молодым о войне надобно интересно, с подробностями, а я как погляжу, им сухие статейки читают, а они в это время «морской бой» разыгрывают: «попал», «утопил», «промазал».

– Авессалом Евдокимович, правы ли вы? – возразил Костенко. – Во все века старшее поколение поругивало тех, кто шел следом.

– Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? «Отцы и дети»?

– По-вашему, он – на стороне Базарова? Это мнение критика навязала, на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, – гений угадывает тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, – он понимал, что родилось новое качество русского человека в условиях отмены рабства. Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?

– Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его искренность в чем бы то ни было – он мой кумир.

– Умолкаю.

Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:

– Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.

– Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С салом – пожалуйста, с солью и с молоком – тоже прекрасно, а с сахаром, вы правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.

– Приятно говорить со знающим человеком, – удовлетворенно откликнулся Нарциссов. – Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна. Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.

Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что нельзя – у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает п л е м я ш а. Хотя в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы совсем иной, не «журналистский» оборот, да и неизвестно еще, как старик отнесется к п р а в д е – лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.

– Был ли моряк? – переспросил старик.

– Да.

Вспомнив данные Тадавы о номере ордена Красной Звезды, которым был награжден Милинко, Костенко уточняюще сказал:

– И, как настоящий ветеран, «Звездочку» носит?

– Именно так. А почему вас интересует этот человек?

– Нам кажется, что он – аферист, Авессалом Евдокимович. Точных данных нет, но предположение грызет сердце.

– Журналисты на домыслы падки...

– Случается. Хотя я профессию журналиста ценю сугубо высоко. А вы поглядите-ка ваш семейный альбом – все фотографии на месте? Или что-нибудь пропало? Вы ведь наверняка с ним фото рассматривали?

Старик принес два альбома. На одном было написано: «семья Нарциссовых», на другом, красной тушью – «братья».

– Это – фронтовой, – пояснил он, кивнув на слово «братья», – иначе ведь и не определишь однополчан, только так...

– Он, кстати, как вам представился, этот моряк?

– Минин, – ответил Нарциссов и начал листать альбом.

– Но он не показывал вам свои документы?

– Не в суде ж мы, не в милиции, упаси господь... Смотрите-ка, действительно, заика пропал.

– Это кто ж?

– Племяш. Сын покойной сестры, Колька.

– А почему заика?

– Заикался сильно, головой тряс, страдал от этого, агрессивным стал – всех подряд дубасил, иначе, считал, девчонки на него внимания не обратят, а как другие юноши – словом – располагать к себе не умел.

– Где он?

– Сгинул на фронте, наш «капитан Немо».

– Почему «капитан Немо»?

– Мечтал стать моряком или летчиком, готовил себя к судьбе сильной личности... Нет, действительно, три фотографии исчезли! Зачем они капитану, в толк не возьму?

– А в каком году ваш племяш пропал без вести?

– С сорок первого писем не было, с осени.

– Он на каком был фронте?

– На Южном. Последняя треуголка из-под Киева пришла, шел на передовую, в первый бой...

– Сохранилась?

– Конечно.

– Тоже в этом альбоме?

– Нет, письма у меня в особых конвертах, я их музею обороны Севастополя завещал.

– И письма рассматривали с капитаном?

– Конечно.

– Ну, значит, не найдете вы там письма от племянника, – раздраженно сказал Костенко. – Вы извините, я отъеду на полчаса и вернусь – надо срочно в редакцию позвонить...

«Магаран, УГРО, Жукову. Срочно ответьте, страдал ли „Милинко“ заиканием. Костенко».