Противостояние

Юмашев начал расхаживать по кабинету, остановился около большого – чуть не во всю стену – окна, долго смотрел на заводской двор, потом вдруг побежал к селектору, яростно нажал кнопку:

– Водитель МАЗ 32-75! Как тебе не стыдно?! Ты левым колесом на асбестоцементные трубы наехал! Это ж хулиганство!

Голос Юмашева грохотал на весь заводской двор; он снова бросился к окну; Костенко и Сандумян, переглянувшись, поднялись, подошли к нему; шофер выскочил из машины, недоумевающе, со страхом смотрел на громадину административного корпуса.

– А оштрафуй я его – уйдет к соседу, – зло сказал Юмашев, – всюду стены заклеены: «Приглашаем на работу!» Благо социализма обращается в его противоположность! Допечатали б хоть: «Требуются характеристики с предыдущего места работы, пьяниц и лодырей не берем!»

– Опять-таки согласен, – сказал Костенко. – Стопроцентно...

Юмашев дождался, когда шофер отъехал, осторожно маневрируя между трубами, разбросанными в беспорядке, вернулся за стол.

– При всем при том одного, главного, все-таки мы достигли: коллективизм, чувство локтя, верно ведь? – как-то ищуще, с затаенной горечью спросил он.

– Не везде, не всегда и не во всем, но даже то, чего добились, – серьезное дело, – согласился Костенко. – А чего стоит один наш черный рынок на книги? Это ведь и есть революция культуры.

– Кстати, Кротов не читал книг. Вообще не читал, можете себе представить?! Гундел постоянно: «Неинтересно, так не бывает, неправда!» Я с ним подрался однажды из-за того, что он на Гулливера попер: «Нет таких гномов, ерунда это все!» Я ему и так доказывал и эдак, а он свое: «Людей дурачат, а сами за дурацкие сказки деньги лопатой гребут!» – «Так он же умер, Свифт!» – «Значит, кто другой за него гребет!» Это в нем от отца. Тот говаривал: «Линия – единственная правда в жизни, все остальное бессмыслица. Только чертеж позволяет понять сущность правды». Он ему и привил эдакий практицизм, «что нельзя пощупать и увидеть – то не существует, обман и химера».

– А как это сопрячь с «Немо»?

– Любил слушать. Если ему рассказывать – он слушал охотно, но только чтобы была сила и исключительность; честолюбив был болезненно; когда его прокатили, не приняли в комсомол, – за то как раз, что читать не любил, – он избил нашего секретаря, Гошку, жестоко избил, штаны на нем порвал, а знаете, каково было – по тем временам – штаны купить? Целая проблема. Когда мы его вывели на общее собрание, он спросил: «А где у вас д-д-д-доказательства? Кто видел? Гошка меня н-н-ненавидит, поэтому и наговорил. Д-докажите!» Мы его тогда спросили: «Дай честное слово, что ты его не бил». А он ответил: «Честное, благородное». Гошка даже заплакал тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не брали, очкарик, но он по линии райкома добился...

– Жив?

– Погиб.

– Где?

– Под Киевом.

– Фамилия?

– Козел. Он, бедняга, смущался своей фамилии, постоянно просил ударение на первом слоге ставить...

– Кто-нибудь из его родных остался в городе?

– Отца недавно похоронили, он у нас на заводе пятьдесят лет отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.

– Как звали отца?

– Георгий Исаевич...

– Значит, Георгий Георгиевич Козел?

– Да.

– В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?

– Обязательно. В школе есть его уголок, следопыты раскопали его письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал...

Костенко обернулся к Сандумяну:

– Месроп, пожалуйста, если товарищ Юмашев позволит, позвоните в горотдел, пусть отправят телеграмму Тадаве по поводу установочных данных на Георгия Георгиевича Козел.

– Вы верно произнесли его фамилию, – заметил Юмашев, – не обидно, так редко кто говорил, все – как попривычней...

– И еще, – продолжил Костенко. – Пусть посмотрят по линии Министерства обороны список той части, где служил и погиб Козел, – до какого дня они были вместе с Кротовым. Обстоятельства гибели, свидетели, где живут...

– «Где живут», – горько повторил Юмашев. – Да живы ли? Никого уж не осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать...

– А вот и неверно, Глеб Гаврилович, – возразил Сандумян, набирая номер. – Я нашел вашу учительницу, Александру Егоровну, ей семьдесят девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит и Кротова...

9

Александра Егоровна Хивчук жила в большой комнате, на первом этаже; подоконник был заставлен цветами; вообще же был здесь особый старушечий беспорядок, множество лишних вещей: этажерки, с подставленными под отломанные ножки кирпичами, старая софа, на которой лежали кипы газет и старые, незаштопанные чулки; на табуретках возле батареи стояли кастрюльки, много кастрюлек; Костенко оглянулся – холодильника в комнате не было...

– Александра Егоровна, этот товарищ приехал по поводу вашего ученика Кротова, – сказал Сандумян.

– А, Коля... Присаживайтесь... Я отлично помню этого мальчика, сын покойного Ивана Ильича... Незаурядный был мальчик... Если бы еще не заикание...

– Отчего он начал заикаться? – спросил Костенко.