Противостояние [= Армагеддон]. Книга первая

И она заиграла и запела «Знаменосца», и зал встал и слушал, и многие достали из карманов носовые платки. И когда она закончила, четверть часа не стихали аплодисменты.

Это был самый триумфальный день в ее жизни.

* * *

Все забыли о ней. В прошлом году только Молли и Джим проведали ее. Остальные забыли о ней. Но она понимала их. Она уже зажилась на свете. Она напоминала сама себе скелет динозавра, хранящийся в музее. Она понимала, что кто-то может не хотеть видеть ее, но никак не могла понять, почему им не хочется повидать землю. Она ведь по-прежнему принадлежит им, земля. Это все еще их земля. Но, похоже, чернокожие больше не интересуются землей. Они презирают ее. Стыдятся ее. Они ищут свою судьбу в городах, и многие из них, подобно Джиму, находят то, что ищут… Но при мысли о том, что негритянские парни бегут с земли, у Абигайль начинало ныть сердце.

В позапрошлом году Молли и Джим хотели устроить для нее туалет прямо в доме и были очень огорчены, когда она отказалась. Она попыталась объяснить им так, чтобы они поняли, но все, что могла сказать в ответ Молли, было: «Матушка Абигайль, вам сто шесть лет. Как, по-вашему, я должна себя чувствовать, зная, что вам приходиться выходить по нужде на улицу даже в тридцатиградусный мороз? Разве вы не знаете, что от холода ваше сердце может остановиться?»

— Когда Господь решит, что настал час, он призовет меня к себе, — ответила она, не заметив (или сделав вид, что не заметила), как они переглянулись за ее спиной.

«Прошу тебя, мой Бог, возьми мою жизнь, если можешь. Я стара и устала, и хочу лежать здесь, в родной земле. Если нужно, я готова хоть сейчас уйти в мир иной. Ты можешь сделать это, мой Бог, ведь Аби — всего лишь старая беспомощная негритянка. Ты можешь сделать это».

Вокруг ни звука, только скрипнуло какое-то старое дерево, да из пшеницы вспорхнула птица. Тяжело встав, Абигайль подошла к старой яблоне, посаженной ее отцом, и прижалась лбом к шершавому стволу.

* * *

Этой ночью ей снилось, что она вновь всходит на сцену концертного зала, милая юная Абигайль, беременная на третьем месяце, в своем белом платье напоминающая эфиопскую царевну, с гитарой в руках и со звенящей в голове мыслью: «Я — Абигайль Фримантл Троттс, и я хорошо пою и играю. Мне это отлично известно».

Во сне она медленно повернулась лицом к виднеющимся в зале белым лицам, еле-еле освещенным лампами, а за ее спиной тяжелыми складками свисал пурпурный, шитый золотом занавес.

Она поклонилась и начала играть «Смену времен». Она играла, и ее голос, звучный и спокойный, заполнил зал, и она подумала: «Я намерена победить их. С Божьей помощью я намерена победить их. Я смогу победить их, и Давид будет гордиться мной, и мама с папой тоже будут гордиться мной, и сама я тоже буду гордиться собой, и моя музыка заполнит весь мир…»

И тут она впервые увидела его. Он стоял в дальнем углу, позади кресел, обхватив руками собственную шею. На нем были джинсы и потрепанный свитер. На ногах были башмаки, такие грязные, словно он прошел в них тысячи миль по грязи и пыли. Голова была совершенно седой, щеки алели, будто испачканные в крови, глаза сверкали, как два голубых бриллианта. Губы он растянул в улыбке, обнажающей белоснежные ровные зубы.

Он поднял руки вверх; улыбка стала гримасой, а с пальцев к плечам побежали струйки крови.

Слова замерли в горле Абигайль. Пальцы забыли, что нужно играть; раздался дребезжащий звук отпущенной струны — и наступила тишина.

«Боже! Боже!» — воскликнула она, но Бог отвернулся от нее.

И тут встал Бен Конвей, с красным лицом, на котором поблескивали поросячьи глазки. «Негритянская сука! — выкрикнул он. — Что делает на этой сцене негритянская сука? Негритянская сука не должна похабить нашу музыку!»

Раздались возгласы одобрения. Люди подались вперед. Аби увидела, что ее муж пытается загородить собой вход на сцену. Чья-то рука изо всех сил ударила его по подбородку, отбрасывая назад.

«Выбросить эту грязную шлюху из зала!» — крикнул Билл Арнольд, и кто-то отшвырнул Ребекку Фримантл к стене. Кто-то другой — Чет Дикон, как ей показалось — сорвав занавес, принялся заматывать в него Ребекку, приговаривая при этом: «Спеленаем деточку! Спеленаем деточку!»

Другие бросились к нему, пиная ногами тело сопротивляющейся женщины.

«Мама-а-а-а-а!» — завопила Абигайль.

Гитара выпала из ее обессиливших пальцев и, звеня струнами, упала на пол.

Аби поискала взглядом темного человека, но не смогла сразу увидеть его: повернувшись спиной к ней, он перемещался на другое место.

«Мама-а-а-а-а!» — снова закричала она, и затем чьи-то руки потащили ее вниз со сцены. Руки лезли к ней под платье, щипали, лапали, добираясь до самых сокровенных частей тела. Она пыталась вырываться, но безуспешно.

Прямо в ухо Бен Конвей выкрикнул: «Как тебе это понравится, негритянская шляха?»

Зал бушевал. Аби увидела отца, пытающегося освободить мать, увидела занесенную над головой отца бутылку в белой руке, услышала грохот, увидела исполненные болью глаза отца.