Противостояние. Армагеддон

Когда встречались, то садились на подоконник в дальнем конце коридора, Маша брала руку Новикова и прижимала к груди или прижималась к руке щекой. Просила рассказывать. И он рассказывал про мечту о Крыме, про синее теплое море, про дальние дали, белых чаек и одиноком паруснике. Он описывал ей в мельчайших деталях маленький домик, в котором они будут жить на берегу моря, говорил, что у них будут дети. И обязательно дочь, которая будет похожа на Машу. У них будут сад, виноградник и обязательно лодка, на которой они вместе будут выходить в море.

Она зачаровано слушала, и глаза ее опять лучились, а щеки розовели. Было видно, что она зажглась их мечтой еще больше, чем Юрий Борисович, и думает об это постоянно. Вернее, живет только этой мечтой и встречами с Новиковым. Шли месяцы.

11

Так прошло еще время. Сколько, Юрий Борисович не заметил.

Однажды в госпиталь его категорически не пустили. Не пустила та смена на проходной, с которой он давно сдружился. Долго ходил Новиков вокруг большой территории. Уже собрался лезть через забор, но встретил у тыльных ворот знакомого хозяйственника. И тот ему сказал:

– Слушай, не ходи сегодня. Мария твоя… занята.

С очень неспокойным сердцем Юрий Борисович побрел в маленькую комнатку, которую уже называл домом.

Всю ночь он не спал. Среди ночи вдруг что-то ударило в сердце. К утру беспокойство увеличилось и перешло в панику. В восемь часов утра он собрался все же идти в госпиталь. И тут зазвонил колокольчиком маленький белый сотовый телефон, который он забрал у Маши. Могли звонить только из госпиталя.

Голос Николая Петровича тихий, какой-то совсем чужой, глухо звучащий, сказал:

– Юрий Борисович, приезжайте.

В голове взорвалась граната. Как тогда. Не переодеваясь и не закрыв дверь, Новиков бросился в госпиталь.

Маша умерла ночью. Врачи ничего не смогли сделать. Она просто угасла.

Михаил Аронович что-то говорил о том, что все было плохо с самого начала. Открытая запущенная стадия, слабый иммунитет, и только поддержка Новикова, и ее вера в него позволили ей пожить еще немного.

Сейчас она лежала в специальной комнате на столе, установленном посредине. Юрий Борисович стоял рядом, держа в своей руке холодную неживую руку Машеньки. У него было одно желание: посмотреть Машеньке в лучистые глаза. Но это было невозможно. Ее глаза были закрыты навсегда.

Новиков стоял рядом с Машей, сжимая ее руку и глядя в любимое спокойное лицо, вдруг понял, что он тоже умер.

Та граната все же достала его. Она убила Машу и сожгла ему душу и сердце.

В комнату к Маше зашел Вазген Галустович. Перекрестился, что-то прошептав, перекрестил Машу, взял сильной рукой Новикова за плечо и увлек за собой. В своем кабинете усадил за приставной стол, взял из серванта бутылку коньяка и пузатый бокал, налил и поставил перед Юрием Борисовичем. Долго молчал, глядя на поникшего и раскачивающегося на стуле Новикова, и сказал:

– Мы поможем похоронить Машу.

Юрий Борисович молча встал, не глядя ни на бокал, ни на Петросяна, и вышел из кабинета.

12

Машу Новиков похоронил на Щербинском кладбище, в дальнем конце, где за оградой на холме шумели березки.

Когда рабочие ушли, он долго сидел у могилы. Весь день, всю наступившую ночь и только поздним утром следующего дня уехал в Москву.

На могиле рядом с цветами сиротливо стоял маленький лохматый Мамонтенок.

В Москве, добравшись до своего дома, пересек двор, не глядя по сторонам, зашел в подъезд, поднялся в квартиру. Забрав из альбомов фотографии матери и отца и, аккуратно разложив их по карманам, спустился вниз. В вестибюле столкнулся с двумя крепышами лет по тридцать. За ними маячил знакомый толстяк. Бандиты, увидев Новикова, растерялись. Идущий первым крепыш, придя в себя, выхватил нож. В ту же секунду Юрий Борисович нанес ему в горло страшный удар пальцами раскрытой ладони. Противно хрустнуло. Подхватив выпавший у бандита нож, Новиков метнул его во второго крепыша. Нож вошел ему тоже в горло по самую рукоять. Толстяка уже нигде не было.

Выйдя из подъезда, Юрий Борисович обогнул дом, вышел на улицу, остановил жестом удачно подвернувшееся такси. Молча сел на заднее сидение, бросил водителю:

– Вперед.

Машина тронулась. Водитель, в зеркало разглядывая странного пассажира, боялся спросить, куда вести.

Москва осталась далеко. Новиков шел по полевой дороге, ссутулившись и опустив голову. Бесконечно билась одна мысль:

– Маши нет. Дочери, маленького домика и синего моря никогда не будет. И его самого тоже уже нет. Этот проклятый мир!

Плакать Новиков не умел, но по лицу сами текли слезы.

К вечеру он подошел к Монастырю. Когда-то он бывал в этих местах и видел этот Монастырь. Постучал в высокие толстые ворота темного дерева. Стал ждать. Заметив сбоку колокольчик из позеленевшей меди, стал звонить. Наконец открылась калитка справа от ворот. Вышел высокий прямой монах в черном длинном одеянии. Большая черная с проседью борода, на голове клобук, на груди серебряный крест на серебряной цепочке.

– Чего тебе, сын мой?