Протопоп Аввакум и начало Раскола

И тогда-то Аввакум не преминул посетить Федора Ртищева в его доме у Боровицких ворот[741]; прием, оказанный ему в 1664 году, предполагает уже старые отношения; Аввакум был настолько связан дружбой с Нероновым и другими членами кружка, что желал познакомиться с их другом. Раз познакомившись, они не могли не стать неразлучными.

Среди высоких московских особ были оба брата Морозовы, Борис и Глеб. Первый с 1649 г. был владельцем Мурашкина и Лыскова[742], второй породнился с момента своей второй женитьбы в 1649 г. со Ртищевыми. Федосья Морозова, урожденная Соковнина, была двоюродной сестрой Федора, которую он очень любил, так же как и его отец, Михаил. Ей тогда было около двадцати лет и она была выдана замуж из соображений, в которых любовь не играла никакой роли, за боярина, которому было уже за пятьдесят, поблекшего и в достаточной степени потрепанного жизнью[743]. Наверное, Аввакум был представлен Борису, по-прежнему жизнедеятельному и любознательному, может быть, и Глебу, но совершенно определенно не Федосье. Женщина долга, занятая своим домом и своим маленьким Ваней, которому был один или полтора года, она, как хорошая московская жена, совершенно не покидала своих горниц[744].

Было, конечно, много других сановников, которые считали за честь посещать священника, который был в такой милости: нам известны, например, четыре брата Плещеевы, ученики Неронова, в особенности Андрей[745]. Аввакум находил удовольствие в посещении знати; впоследствии он примет оскорбления и лишения как возмездие за прежнюю роскошную жизнь[746]. Дни эти были, впрочем, коротки. Вскоре политика нового патриарха посеяла смуту и раздоры.

III Москвичи и греки

Никон долгое время разделял мнение большинства своих современников относительно грехов. Своим собратьям – ревнителям – он часто говаривал: «Греки и малороссы потеряли веру; у них нет ни стойкости, ни добрых нравов; роскошная жизнь и почести соблазнили их, они живут как им нравится; они не выказывают больше ни твердого рвения, ни набожности»[747]. Этим он выражал не что иное, как отвращение московских аскетов, постников, встающих ночью для Божественной службы, перед слабостью и возмутительной аморальностью многих греческих духовных лиц[748]. Это не мешало ему, как и другим, почитать Константинопольскую церковь – Матерь и признавать за Константинопольским престолом право получать первенствующие почести и власть.

Но 17 января 1649 года из Иерусалима прибыл Паисий, патриарх Иерусалимский. Это был еще один сборщик пожертвований, но говорил он, в отличие от других, властно. Он произвел в Москве большое впечатление. Он не скрыл свое неодобрение относительно того, что русские обычаи разнятся от обычаев других патриархий. Он показал привезенные им книги. Все, что им не соответствовало, было, по его мнению, подозрительно. Греческая церковь была подлинным источником веры, единственным источником, чистым и непорочным. Недостаточно было ее только почитать как таковую, надо было ей подражать и следовать за ней[749]. Из всего московского духовенства только Никон снискал милость у требовательного патриарха. Они часто встречались. Без сомнения, грек показал своему собеседнику, что московское патриаршество, несмотря на свое богатство, мощь и святость на свой лад, всегда будет производить на внешний мир впечатление полуварварской провинции, пока оно не будет приведено в соответствие с другими восточными патриархиями. Было в интересах русского высшего духовенства, для их достоинства и для их авторитета, теснее примкнуть к церкви более древней и все еще блистательной, пользующейся, в силу традиции, столькими почестями. Впоследствии, как говорил Паисий, сам Никон, может быть, извлечет из этого выгоды. Можно строить только догадки относительно доводов, употребленных Паисием. Но внутренний переворот, происшедший в Никоне, исходил именно от этих собеседований, имевших место в 1649 году. Они заключили союз. Паисий не унялся, пока он не добился назначения Никона на митрополичью кафедру в Новгороде. Она не была свободна, будучи занята престарелым Аффонием. Его отправили в монастырь. Можно ли было совершить подобное нарушение законности, если бы Паисий не был уверен в Никоне и если бы у них обоих не было общего плана?