Провансальский триптих

Независимо от времени, места рождения и того, где ты в данную минуту находишься, однажды начинаешь тосковать по Провансу, как тоскуют по счастливым дням детства. Потому что Прованс, подобно Греции, Риму и всему Средиземноморью, — своего рода предназначение; это наше сказочное отечество. Каждый из нас имеет на него право — наравне с теми, кто здесь родился и живет. Здесь мы возвращаемся к своим корням, поскольку мы — европейцы, наследники одной традиции.

Прованс сотнями нитей связывает тебя с прошлым: эллинскость, романскость… свежие следы Фредерика Мистраля, Альфонса Додэ, Марселя Паньоля, Ива Бонфуа, Жана Жионо; ах эта скачка по зеленым холмам Люр бок о бок с благородным карбонарием, гусарским полковником Анджело[143], спешащим к соляным складам в онемевшем от ужаса, обезлюдевшем от холеры Маноске; эти колокола над крышами городков, как осиные гнезда прилепившихся к скалам; эти святые, рыцари и трубадуры, одиннадцать тысяч девственниц под кружевными парусами[144], замки, башнями упирающиеся в небо, философские диспуты на языке шуадит в вестибюле папского дворца, пророчества Нострадамуса из Сен-Реми, ночные обряды consolamentum[145] среди римских стел.

Прованс — это картины: кружащее над головой солнце цвета расплавленной серы, фиолетовые и зеленые пятна в траве, поля маков, деревья, оплетенные плющом, блики света на каменных стенах, сонные цикады в сумерках. А быть может, картины из более далекого прошлого, из другого времени, другой жизни; не досмотренный до конца сон о древности, фантасмагорический театр теней: лесистые склоны Малых Альп, где среди ущелий скитается жалоба Эхо, звучит топот копыт кентавра, сквозь колючие заросли дрока пробирается тень бородатого козлоногого сатира, который, покрикивая, хихикая, оскальзаясь на скалах, гоняется за нимфами?

Когда это началось?

Возможно, со встречи с мэтром Арнаутом Даниэлем, в буколических рощах Орея учившим флорентийского изгнанника искусству терцины, — а может, с рассказа Плутарха о хитроумии Мария, который при Аквах Секстиевых разбил несметное войско варваров[146], или же — еще в школьные годы — с декламирования Юлия Цезаря в ритме марша легионов, отстукиваемом линейкой по краю кафедры: Gallia est omnis divisa in partes tres. Quarum unam incolunt Belgae, aliam Aquitani, tertiam qui ipsorum lingua Celtae, nostra Galli appellantur[147].

И все это возвращается, когда я смотрю на висящие над горизонтом тучи, а разогретая солнцем земля пахнет, как молодое тело; возвращается, когда я слышу стрекот насекомых или похрустывание камешков на горных тропах, кое-где утыканных кустиками чабреца, когда вижу пляски красок, серебро вывернутых ветром наизнанку листьев, поблескивание звезд, отразившихся в придорожном колодце.

Возвращается в репликах из fabula atellana[148] Плавта в античном театре в Арле, когда голос актера сплетается с пением сверчков (легко вообразить, как гогочут, от восторга хлопая себя по ляжкам, солдаты VI Железного легиона); во взмахе платком председателя корриды, когда открываются ворота загона и на арену вбегает первый бык; в словах Бернарта де Вентадорна или Бертрана де Борна, вплетенных в тирады уличного продавца моллюсков, возвращается в минуту озарения, когда тебе вдруг открываются тайны божественных пропорций фронтона собора Святого Трофима.

Я недоверчив: проверяю, разбираю свою ностальгию, свою зачарованность по косточкам, разделяю по волоконцам, стараюсь определить природу непреходящего чувства пребывания где-то между здесь и там, понять, откуда берется ощущение (нет, уверенность), — что и я мог бы повторить вслед за Никола Пуссеном: et in Arcadia ego[149].

Все остается неизменным; ностальгия возвращается — возможно, в том-то и секрет, что когда (вот он, парадокс!) я стараюсь спрятаться от самого себя, когда ищу подходящее убежище, когда чувствую, что земля убегает из-под ног чересчур быстро, и хочу на минутку остановиться, оглянуться, погрузиться в забытую атмосферу детства, увидеть картины мира, которого уже нет, а может, никогда и не было, почувствовать запах камней под весенним дождем и дыма от плодовых дров, запах ирисов, цветущих в придорожной канаве, и садов под белой грядой облаков пасхальным утром, когда звонят колокола, — то прежде всего хочу вновь обрести покой и веру в разумный порядок вещей, в прочность и стабильность всего сущего.

Прованс — место особое. Время здесь бежит по кругу, останавливается, поворачивает вспять, искривляется. Вчера, позавчера, год назад — не имеет значения; даже если ты выпадешь из обычной жизни, побываешь в других местах, в разных; измерениях реальности, как подлинной, так и воображаемой, — возвращаешься ведь все равно к себе. Время — твой союзник, хотя его ход неумолим.

А навязчивое желание следить за временем, подглядывать, контролировать не вчера появилось.