Провансальский триптих

Арль с нетерпением ждал перемены погоды, затаив дыхание, выслушивал метеосводки после вечерних новостей TV-Provence: время поджимает, фиеста на носу, а ненастье и не думает отступать. Город готовился принять десятки тысяч туристов, любителей и завсегдатаев фиесты, знатоков и страстных поклонников корриды. Уже начали прибывать знаменитые матадоры, каждый со своей командой — квадрильей (пикадоры, бандерильеры, пунтильеры и три пеших помощника — пеоны); в полдень они, как кинозвезды, прогуливались по городу, окруженные стайкой девушек в блестящих от влаги дождевиках и больших шляпах. Уже на месте были организаторы представлений и агенты артистов; появились известные фотографы — участники престижной Недели фотографии; из Каталонии, Кастилии, Андалусии собирались виртуозы-гитаристы, танцоры фламенко; уже прибыли фольклорные ансамбли из Апта, Кавайона, Форкалькье, мастера приготовления паэльи (ее будут готовить на уличных кухнях), шарманщики с обезьянками на плече или попугаями на жердочке, декламаторы поэзии, сказители, красноречивые представители религиозных коммун и никому не известных конфессий. По улицам, группками по трое, пробегали, будто инопланетяне, перкуссионисты в черных костюмах и масках, которым предшествовали жонглеры, престидижитаторы и огнеглотатели. Весь город раскачивался в такт бубнам, тамбуринам и свирелям. На высоких ходулях расхаживали актеры уличных театров, мелькали арлекины и коломбины в костюмах из красно-оранжево-черных ромбов, на бульварах Лис и Клемансо, зацепившись за голые ветки деревьев, плясали на ветру рекламные надувные шары, там и сям тянулись струйки разноцветного дыма, над мостовой, переливаясь всеми цветами радуги, плыли огромные мыльные пузыри. У городских стен, от Кавалерийских ворот до каменных львов разбомбленного союзниками летом 1944 года моста и даже дальше — вплоть до Quai du 8 mai 1945[218], откуда отчаливают прогулочные кораблики, направляясь в Пор-Сен-Луи-дю-Рон и Сент-Мари-де-ла-Мер, царила лихорадочная суета: монтировались американские горки, устанавливались тиры, кривые зеркала, чертовы колеса, комнаты страха, детские автодромы, качели и карусели.

В верхней части города, вокруг амфитеатра, суета не прекращалась даже ночью. Заканчивались приготовления к грандиозному зрелищу «Свет и звук». У входов устанавливали билетные кассы и ларьки для продажи вееров, соломенных шляп и шейных платков[219], арену (plaza de toros) посыпали свежим песком. Город колотило, словно от болотной лихорадки из пойм Камарга.

Пасхальная феерия — театр массовых зрелищ, праздник безудержных страстей, неожиданных происшествий, крови, мужской бравады — воспроизводит (как утверждают специалисты по антропологии культуры) забытый римский праздник весеннего равноденствия — дня смерти и воскресения Митры[220]. Уже в первые столетия после Рождества Христова, благодаря ловкой политике Церкви, этот праздник был поглощен Пасхальным триденствием — самым старым и самым важным христианским праздником Страстей Христовых, Смерти и Воскресения. Сегодня, в своей секуляризованной форме, он удовлетворяет потребность не только в обрядности, но и в безумствах, острых ощущениях, помогает расслабиться, забыть об одиночестве и страхах.

Стихийность — безудержная, порой брутальная, явно унаследованная от кельтов, — неотъемлемо присуща Югу. Заблуждается тот, кто воображает, будто Юг — сама нежность, сладость и легкость бытия, что жизнь под безоблачным небом — нескончаемый карнавал, запах лаванды, красота мимозы. Стереотипы устойчивы. При более близком знакомстве, при повседневном общении обнаруживается, что Юг еще и нечто твердокаменное, безжалостное, ксенофобское, чувственное, грубое, дерзкое, мачистское…

Говоря о красоте солнечного Средиземноморья, о радостях тамошней жизни, часто забывают, что этот идиллический мир веками был ареной кровавых драм, жестокого насилия, трагедий, не уступающих Эсхиловым или Софокловым, актов террора, следы которых отравляют коллективную память; что под немеркнущим солнцем, в прозрачной голубизне неба и моря, рождается (быть может, легче, чем где-либо еще) своеобразная акедия[221] (в понимании Евагрия Понтийского и Иоанна Кассиана) — опустошенность, печаль от сознания, что чересчур утонченная культура, просуществовав слишком долго, исчерпала свои силы; усугубляются потерянность и страх перед чем-то неведомым и неизбежным, что уже ante portas…[222] Светозарный Прованс насыщен тревогой и неуверенностью, скукой и апатией мира, чей конец близок.