Провинциал и Провинциалка

Он прибыл туда вечером.

Городок – тот, что был на другой стороне реки, – стал уже немаленьким городом. Разросся. Подъезжая, Ключарев видел огни и оценил. Тут же на станции Ключарев заказал разговор.

– Я уже в городе, батя. Я на вокзале.

– В каком городе?

Отец, видимо, со сна. Заспанный голос. И понимает с трудом.

– В нашем. В нашем городе… Мне перейти реку, и я уже в Старом Поселке.

– Из Москвы приехал?

– Ну, а откуда же?.. Конечно, из Москвы. Ты что, батя, спал?

– Это хорошо.

– Что хорошо? – раздражается Ключарев.

– Приехал, это хорошо. И давно ты там, сынок?

– Батя, дай-ка мне маму.

Берет трубку мать, и теперь все проще и быстрее.

– Я-то что просила, сделал, сынок?

– Еще нет. Я только с поезда… Ты подскажи мне. Я помню и, ясное дело, найду. Но все-таки подскажи.

– От третьего барака тропкой кверху, – быстро заговорила, заторопилась она.

– Это я помню.

– И дубок помнишь?.. Ну, ты его сразу найдешь. Там дядька Ваня лежит. От него ровно десять шагов до Юрочки.

– Так…

– А мерить эти десять шагов – прямо как будто вдоль реки идти.

– Так…

– И еще тебе, сынок, примета. Если с Юрочкиной могилки смотреть, дуб тот стоит разворотом… Ну, как будто он раскрылся – веток с твоей стороны совсем мало.

Вновь берет трубку отец. Он уже не сонный, и они спокойно говорят – отец жалуется на здоровье.

Ключарев платит за дополнительные минуты разговора. В вокзальном буфетике он пьет кофе – руки непривычно свободны, ни чемодана, ни портфеля, легко и освобожденно. Он еще выкуривает сигарету у вокзального входа – скромный ритуал, теперь можно идти.

Как скоро здесь темнеет!

Он переходит реку и уже с моста – ни огонька – чувствует настораживающую пустоту. Ноги ведут дальше сами собой, и все оказывается так просто, что проще и не бывает. Старый Поселок мертв. Пуст. Ни бараков, ни котельной, а дорожки превратились в тропки.

Он не заметил, как сошел с тропы, – как скоро темнеет, – он идет по грудь в бурьяне, долго идет и выходит к остаткам двух бараков. Бараки, как искрошившиеся и сработавшиеся зубы, – остатки стен, развалины. Или совсем ничего. Остатки остатков… А это кто? Ключарев замечает в полутьме какого-то старика: тот собирает возле развалин доски, сидя на корточках.

– Нет, – хрипло отвечает ему старик, даже головы не повернув. – Никто не живет.

– Переехали?

– Ага. Переехали. Или поумирали.

Ключарев растерянно усмехается, в мыслях непонимание и несоответствие минуте – вот ведь приехал. В горле что-то схватило и держит. Ком в горле. И Ключарев говорит с ненужным, нервным смешком:

– А хоть кладбище за горкой осталось?

– Кладбище осталось. Куда оно денется.

– Всякое бывает…

– Осталось, осталось! – угрюмо подтверждает старик, показывая, что уже поговорили, хватит.

Ключарев шагает, так себе, без направления – и все улыбается застывшей улыбкой. Как-нибудь и боль будет, и печаль тоже, а сейчас нет – пустота.

Вот его, Ключарева, барак. Предположительно, конечно. Тут уже вовсе развалины: тропка, бурьян и темные поросшие камни. А глянуть назад, перед глазами в обратном порядке – камни, бурьян и еле видная тропа. Ключарев бродит и каждую минуту ловит себя на том, что никак не может совместиться с этим вымершим местом.