Провинциалка

— Рашков сам не знает, что хочет! — остановил меня в коридоре молодой критик. — Вместо того, чтобы опереться на оба сценария, и прежде всего — на твой…

Не ответив критику, я пошел по коридору. Меня распирали противоречивые чувства. С одной стороны, душила обида на режиссера, но с другой — я чувствовал удовлетворение работой совета. Во всяком случае, стыдиться было нечего — люди, чьим мнением я дорожил, считали, что моя работа заслуживает самого серьезного внимания. Рашкову, явно, было не по душе мнение худсовета, но все-таки хорошо, что не он один решал судьбу столь важного и ответственного фильма.

Я отправился к Мари-Женевьев — обещал ей, что приду сразу же после обсуждения. Несколько дней назад она вернулась из командировки. Мы с ней давно не виделись, да к тому же я чувствовал себя победителем… Жара спала, и я ощущал, что мне не составит труда провести с ней несколько часов. "Наверное, старею, — подумал я с иронией. — Когда мужчина подходит к порогу старости, в трудные моменты он вдруг вспоминает о своих старых привязанностях. Женатые возвращаются в семью, а такие "холостяки" вроде меня…"

Мари-Женевьев встретила меня приветливо. Чувствовалось, что она готовилась к нашей встрече — длинное бархатное платье сменил коротенький, очень соблазнительный халатик; она слегка подкрасилась и даже источала тонкий аромат духов. Мари принесла мне легкую закуску и рюмку охлажденной водки, села рядом и попросила рассказать о худсовете. А когда я бегло пересказал ей выступления разных людей, она прижалась щекой к моей щеке и тихо сказала:

— Я так рада за тебя… Знаешь, хотела скрыть, но теперь, когда все благополучно закончилось, думаю, должна тебе сказать… Позавчера мой режиссер показал мне в клубе киношников твоего соавтора. Они с Рашковым о чем-то беседовали. Разговор, как видно, был серьезным.

— Ну и что? — сухо спросил я, немного помолчав.

— Ничего, просто мне кажется, что ты должен это знать… Самое неприятное, что мой режиссер, который вряд ли что-либо знает, добавил потом: "Они вместе собираются ставить большой двухсерийный фильм".

Я молчал, чувствуя, как во мне растет раздражение. От моего радужного настроения не осталось и следа. Ведь могла же она не говорить этого! Что из того, что совет прошел благополучно! В памяти неожиданно всплыли слова Даво о молодом авторе, потом я вспомнил и его самого с сумкой через плечо. Тогда он произвел на меня благоприятное впечатление своей честной откровенностью. Запомнилась и его объективная оценка того эпизода из моего сценария, который он назвал "хрестоматийным". А на самом деле…

— Ну, не сердись! — Мари-Женевьев взяла мою руку и прижала ее к гладкой щеке. — Может, мой режиссер недостаточно информирован. Ты ведь знаешь, сейчас каждый занят главным образом собственными проблемами.

Я нервно закурил. На этот раз Мари не пыталась мне помешать. Жадно втянул в себя дым.

— А Рашков изо всех сил пытался убедить весь мир, что до последней минуты искал способ объединить оба сценария!

Я намеренно обрушил весь свой гнев на режиссера, потому что мне не хотелось верить, что Докумов способен на подлость. В сущности, все исходило от этого дерзкого, ни перед чем не останавливающегося типа. Интересно, неужели все так и сойдет ему с рук?

Радость моя померкла. Несмотря на все усилия Мари расшевелить меня, я заторопился домой, сославшись на усталость. Она даже проявила жертвенную готовность пойти со мной в бар, но я вежливо отказался. А потом жалел о своей холодности…

22

На следующий день я пришел в клуб к семи вечера. После совета мы договорились с Иванчевым, что встретимся с ним и он мне расскажет, как прошло обсуждение сценария Докумова.

Я уселся за столик в глубине зала, чтобы знакомцы не беспокоили меня, заказал себе водки и салат из свежих огурцов и помидоров и углубился в чтение вечерних газет. В ресторане было прохладно — час-другой после открытия всегда было так, а потом помещение заволакивалось едким табачным дымом, который не выветривался, несмотря на героические усилия персонала проветрить помещение. Но я любил этот клуб, предпочитая его разным там открытым кафе, чем вызывал у своих приятелей искреннее недоумение, в том числе и у Даво, который редко появлялся здесь.

Время шло, а Иванчева все не было. Выпив вторую рюмку водки, я решил заказать себе ужин. И в этот самый момент в салон вошел артист Гандев. Прежде чем я успел спрятаться за газетой, наши взгляды встретились. Я ожидал, что вот-вот у меня над головой раздастся его приторно-сладкий голос, но Гандев не спешил подходить к моему столику. Осторожно выглянув из-за газеты, я увидел, что Гандев стоит в передней части салона, рассказывает что-то сидящим за столиком мужчинам, с любопытством озираясь по сторонам. Когда наши взгляды снова встретились, Гандев поспешил усесться спиной ко мне. Меня это озадачило. Что бы это могло значить? Может, он обиделся в тот раз, когда я и не пытался скрыть своего пренебрежения? Вряд ли, его толстая кожа могла вытерпеть и не такие уколы.