Провинциальная история

Диманка вздрогнула, словно очнулась от сна. Ей хотелось идти куда-то, куда глаза глядят, по этому городу, под искрящимся звездным небом, как некогда дочери древнего пастуха. Хотелось идти и идти, погружаясь в лунный туман, населенный таинственными тенями, насыщенный благоуханием цветов и трав. Не раз бывало в юные годы, проснувшись глубокой ночью и отбросив одеяло, она неслышно выходила на балкон, зачарованная и охваченная какой-то тревогой. Ее и позже притягивала к себе летняя ночь, но всякий раз, выйдя на балкон, она осознавала, что былого очарования остается все меньше, а смутную девичью тревогу вытесняют заботы и огорчения, постепенно напластовавшиеся в душе. Правы были древние, когда говорили, что жизнь — непрестанное прощание с детством. Но вот что удивительно: чем больше Диманка прощалась с детством и рвала поредевшие нити, тем менее способной оказывалась она нести груз забот и ответственности. Это была не растерянность, не тревога перед грядущей старостью или смертью — нет, это сказывалась ее неприспособленность к лихорадочным темпам современной жизни, жажда тишины и самоуглубленности, внезапно возникающая потребность уединения. Она никогда не созналась бы себе в этих порой мучительных состояниях, видя, как трудна и груба жизнь, какие нужны усилия, чтобы удовлетворить повседневные потребности человека.

— Я уже и не помню, когда в последний раз была здесь так поздно, — сказала Диманка. — Забыла, как здесь хорошо.

Стоил порывисто пожал ей руку.

— Если в другой подобный же вечер я приглашу тебя сюда, пойдешь?

Диманка не ответила.

Он повел ее по козьим тропам вниз, к городу, снимая, как ребенка, со скалистых уступов. Подойдя по глухим улочкам к самому дому, они прошептали друг другу «спокойной ночи», и она торопливо ушла. Долго еще он бродил по городу, как бездомная собака, но потом все-таки пошел домой.

Евлогия читала, Марии не было. Возбужденный и обессиленный, Стоил бесцельно слонялся по гостиной. Евлогия заметила пятна у него на рубашке.

— Что с тобой? — спросила она, отложив книгу. — Что это у тебя за пятна?

Стоил пробурчал что-то невнятное и сиял рубашку. Но и на майке были пятна, хотя и не такие отчетливые. Евлогия вскочила.

— Папа, — сказала она, — ты завтра же должен взять отпуск!

Она усадила его на диван, а сама примостилась у его ног. Стоил вдруг остро ощутил силу ее преданности.

— Что читаешь? — спросил он.

— Роман.

— Интересный?

— Очень.

— И что же в нем интересного?

Евлогия задумалась. Роман дал ей почитать Тих, он часто приносил книги, и все очень интересные, хотя и немного странные. Такой была и эта. Евлогия читала запоем, ее захватывали глубокие, тонкие наблюдения над человеком, над жизнью вообще, но ей было трудно выразить словами то, что она чувствовала. Вчера вечером Тих говорил: «Все, что описано в романе, встречается в нашей жизни, мы сами все это переживаем, но не всегда отдаем себе отчет в этом — слишком уж мы стыдливые, не желаем выражать в словах наши поступки, наши интересы, наши желания и намерения. Я, например, когда читал эту книгу, часто краснел и думал: мать честна́я, в таком положении я и сам однажды оказался, — и даже вспомнил, когда…» «Когда?» — спросила Евлогия, а он и в самом деле залился краской и не стал отвечать, об этой истории, мол, неудобно рассказывать, просто неудобно, достаточно того, что ее помнишь…

Тих парень непростой — умный, скрытный, хотя со стороны может показаться обыкновенным, заурядным мальчиком, послушным и исполнительным. Он не раз поражал ее точностью своих суждений — ну, например, о том, что, ревностно следя за порядком вокруг нас, мы подчас не замечаем хаоса, который творится в наших душах. Умница Тих. С матерью он довольно откровенен, с отцом — никогда, его отец человек практичный, не любит отвлеченных разговоров… «Твой отец умный», — заметила Евлогия однажды. «Верно, — согласился Тих, — только чересчур пристрастный. А мама слишком стеснительна, понимаешь, стесняется меня, стесняется самой себя, да и я такой же, как она, не раз бывало дойдем до самого главного в разговоре — и замолкнем, хотя прекрасно понимаем, о чем именно мы умалчиваем»…

— Так что же в этом романе интересного? — повторил Стоил.

Евлогия ответила довольно уверенно:

— Смешение слов.

— Смешение? — не понял Стоил.

— Ты понимаешь, слова в этой книге будто разбросаны, и получается странная картина: и нелогично, и логично, как в жизни, и ты веришь прочитанному.

— С каких пор ты стала верить нелогичному? — осторожно спросил он.

— Верю, — подтвердила она. — Даже больше, чем тому, что логично.

— Ну-ну, выкладывай твои обоснования!

— К чему обоснования, когда и так ясно?

— Ничего, моя девочка, не ясно, если не вникнуть… Вот ты, к примеру, логична или нелогична?

Евлогия погладила колено отца.

— Ха-ха… А если я скажу: и то и другое?

Стоил положил руку на голову дочери.

— И все-таки, Ева, жизнь логична.

— Логично зло, — возразила она, глядя ему в глаза снизу вверх. — Потому что вызывается определенными побуждениями.

— Все вызывается какими-то побуждениями, и добро тоже.