Провинциальная история

— Ах, да неправда! В букваре собрано столько добра, но кто ему верит, букварю, кроме первоклашек? В жизни выходит иначе: говорят одно, а делают другое, потому что так выгодней. Выгодней, понимаешь? Идеалисты в жизни проигрывают.

— А где выигрывают?

— Разве что в мечтах.

— Что ж, им этого достаточно. — Стоил был явно задет.

— Извини, что говорю так резко… Но раз уж начала, я должна закончить: идеалистам, по-моему, лучше не занимать высоких постов. — Евлогия заметила, как отец вздрогнул, она хлопнула его по колену и встала, прежде чем он успел ответить. — Пойду почитаю господина Маркеса, а ты ложись. В другой раз продолжим. — Она порывисто обняла его и убежала к себе.

Стоил долго лежал на диване, задумавшись. Значит, и она, наследница, взялась его судить. Нелогичное, оказывается, более жизнестойко, чем логичное. Эх, Ева, Ева, найдешь ли ты людей более логичных, чем хитрецы, и менее логичных, чем идеалисты, как ты их называешь, которые без конца разбивают лоб, натыкаясь на вполне очевидные вещи? Ты мне другое хотела сказать и сказала — относительно постов. А может, я и в самом деле не гожусь управлять заводом? — спросил он себя, нахмурившись. Может, мне следовало стать машинистом, как отец?

Память унесла его в прошлое. Если быть откровенным, то надо признать: ни одно его начинание не доведено до конца, ни одно. Не говоря уже о последнем… Его несостоятельность тут играла роль или нечто другое, трудно объяснимое, то нежизнеспособное сочетание — идеалист на государственном посту, — на которое ему намекнула Ева? Но какой же он идеалист — недоученный отпрыск нашей трезвой провинции, притом злой, упрямый, и вообще…

Усталость укрощала его мысли, и уже сквозь дремоту он увидел мирную, успокаивающую картину — белье, развешанное на веревке, от него веет запахом чистоты и свежести. Потом увидел свои рубашки — белоснежные, накрахмаленные, отутюженные. Они сшиты из тонкой ткани, в них легко и удобно, в них он чувствует себя как бы более совершенным. Даже так — более совершенным? Неужели он поверил и в маленькие иллюзии повседневности, как верил в большие?

В этот вечер он сделал Диманке горестное признание, назвав себя несостоявшимся кандидатом наук. Он был с нею абсолютно искренен, что верно, то верно, страсти алхимика и мечтания педанта — вот из чего он состоит. Мысль, словно тоненький луч, шарит в полумраке, нащупывая контуры понятий. Кандидат наук. Тех самых наук, которые опираются лишь на логику, на четкие и строгие законы. Однако в жизни, похоже, не все так четко, в жизни все постоянно изменяется. Ева сто раз права: ну разве не безумие пытаться укротить этот водоворот и добиваться совершенства в хаосе повседневности, из которого другие извлекают выгоду…

«Ты, браток, похож на холм, который со всех сторон открыт ветрам и дождям, — сказал ему однажды подвыпивший Караджов. — Холм, на котором растут одни только дикие груши». Глубоко задели его эти слова, до сих пор их помнит. И дело тут не в самолюбии. Вот ведь и Ева недавно сказала про него: «одинокий сеятель одуванчиков».

Вспомнилось, как месяц назад прошелся он по цехам — чистенький, накрахмаленный. Одни здоровались о ним, другие лишь кивали, а многие делали вид, будто и не видят его, и он догадывался, почему: начальство, при портфеле, чего, мол, ему нужно?

Он тогда подошел к Нестору, мастеру с большого пресса. Рабочий отказался взять его «Стюардессу», предпочел свою второсортную «Арду». «Привык я к ней, товарищ начальник, у каждого свои заботы и свой табачок». С Нестором они были знакомы с детства. Много лет назад он бросил пекарню и встал у пресса, у него были золотые руки. Завязался разговор — о заводе, о семьях, о премиальных. «Я тебе прямо скажу, — заключил Нестор, — поначалу тебя расхваливали на все лады: вот, мол, какой справедливый человек, но теперь стали судить с другого боку: наш зам по производству погнался, дескать, за ломтем, а каравай потерял, нормы его, видите ли, не устраивают, и все такое прочее. Корчит из себя ангела, не худо бы чуток подрезать ему крылышки…»

Стоил слушал, пораженный до глубины души: Нестор говорил то, что слышал от других, без обиняков. «Нестор, неужели ты веришь всякой болтовне?» Нестор потупился: «Верить не верю, но одно хочу тебе сказать: попроще управляйте, братцы, и нечего там мудрить». «Кто мудрит?» — недоумевал Стоил. «Дирекция, кто же. Имей в виду, рабочий на чужое не зарится, он хочет иметь, что ему положено. Ты меня понял?»

А ты попытался меня понять? — мысленно упрекнул его Стоил. Пошевелил хотя бы раз мозгами, чтобы уяснить себе, почему я погнался за этим ломтем? Известно ли тебе, чего стоит ломоть и во что обходится наш хлеб?

Не было смысла спорить. Похоже, философ прав: происходит только то, что может произойти, и ничего больше. Похоже, хлеб жизни замешивается на безумстве одних и на трезвости других, так было и так будет… И крылышками меня снабдили, с горечью вспомнил он. Они даже не подозревают, что у меня есть свои, я ношу их под рубашкой, давно ношу, еще с той поры, когда я, измочаленный, ночами возвращался с товарной станции.