Проводник электричества

Бык подступил к Камлаеву вплотную; непроницаемая морда, глыба вдруг сделалась податливой, жалобной, коровьей и изуродовалась наново звериным чувством к своему детенышу — найти во что бы то ни стало, вынюхать, продраться, настигнуть, выгрызть, задавить.

— В больнице, — каша во рту.

— Чего? В какой больнице? А с Машей, с Машей что?

— Она в больнице, — послышалось что-то похожее на сдавленное хныканье.

— С ней что? В какой больнице? — бессильно отбиваться стал Камлаев от вновь потянувших к горлу клещей.

— На операции. Все будет хорошо, должно… вот медсестра тут вышла… счас… — и зашуршало, загремело в трубке, Иван сорвался, побежал.

— В какой больнице, дура? Не отключайся, слышишь?

— В Камлаева… девушка! — позвал отчаянно Иван. И зашуршало, загремело еще пуще, сквозь шорох пробивались голоса, несли околесицу сквозь тембровую топь, вздыхали, плакали, шептали.

— Доктор сделал операцию. Состояние стабильно тяжелое, — Камлаев перевел, усильно вслушиваясь. — «Стабильно» — ключевое слово, папа, — втолковал. — Федеральный центр Камлаева. Поехали…

Бык утопил педаль и, озираясь, двинул задом.

— Какая операция? Что с ней?

— Камлаев — это черепная травма, позвоночник. Короче, было худо, сейчас уже лучше.

— Лучше?! — бык рявкнул, зыркнул, надавил.

— Послушай, идиот, там лучшие спецы будут ее чинить и сделают все как было. Башку по частям собирают. Бурденко и Камлаев — должен был слышать.

— Твоя, что ль, больница? Ты тоже Камлаев, — сказал молодой.

Неправомочностью объятый, недопустимостью существования — как будто потерялись паспорт, метрика, все записи актов гражданского, божьего, чертова, — он стал, Камлаев, непосильным самому себе, вот эти кости, мышцы, легкие. Еще вчера, еще вот пять минут назад: он говорил себе, что можно все загладить, что эту стыдобу он закупорит наглухо в себе, и Нина не узнает… его, камлаевский, плевок ну как бы мимо пролетит… а что «не женщина», «не мать», так это он замолит, зацелует, он больше от нее вообще не отойдет, от Нины, ни в помыслах, ни во плоти.

— Слышь, это, чел, прости, — вдруг подал голос молодой, коснувшись сзади Эдисонова плеча, ткнув кулаком слегка. — Ну, что я так с твоей девушкой. Мы ж думали, ты гад. А я бы все равно ей ничего не сделал — так и знай.

— Начальство у тебя — мудак, — Камлаев огрызнулся. — Ты знаешь, чем мудак от просто идиота отличается? Мудак — это тот идиот, который доставляет неудобства всем другим и даже этого не понимает.

— Слышь, чел, мне, может, в ножки тебе броситься за все, что ты вчера наделал? — проскрежетал железный Машин батя, не отрывая взгляда от дороги. — Или поплакаться, что ты ее подружку выбрал дрючить, которая сейчас цела и невредима? Вот ты сидишь сейчас рядом со мной… не знаю даже, как тебя назвать… вот человек, который жизнь мне сдвинул минимум, а как там дальше, я еще не знаю.

— Себя-то слышишь, идиот? Тогда уж всех давай вот в эту кучу — подружку, официанта… нагромождение случайностей. Ты жизнь мне пошатнул семейную, — загнулся Камлаев от беззвучного хохота. — Можно сказать, разрушил.

— Ты сам себе жизнь покосил. Вот бабу твою жалко.

— Себя пожалей, — Камлаев не выдержал, — ребенка своего.

Папашка вдарил по газам, заставив крейсер по-звериному взреветь, швырнул Камлаева к двери лихим нежданным поворотом.

— Ненавижу, — проскрипел зубами.

— Это кого?

— Таких, как ты, — у которых вся жизнь сплошная случайность, которые все эти случайности плодят, лишь бы концом своим потыкаться в малину.

3

Центр нейрохирургии имени отца ничуть не поменялся внешне со времен великого Варлама; то был определенно город в городе, построенный отцу на деньги сгинувшей империи, монументальный страшный священный город древних: с обмундированной охраной на воротах, с чугунными звездами на чугунных решетках, с огромным хвойным парком и исполинским главным корпусом, свинцово-серо облицованным огромной керамической плиткой; людишки, стадо, паства, задавленные этой храмовой массой, вышиной, ползли гуськом и порознь, как муравьи, по направлению к этой глыбе… как на поклон, как в жертву.

Иван, сцепивши руки, сгорбившись, сидел у входа в операционный блок — остановившееся жалкое, страдальчески-бессильное лицо, бескровно, обморочно бледное, с лилово вспухнувшим подглазием и в черных метках рассечений боевых; в фамильных, ясно-синих, бабкиных и маминых, глазах сейчас были не страх и не тревога, не ожидание, мотающее душу, но некая как будто уже непримиримость по отношению к самому себе, сухой остаток злости после выпаривания страха, неизвестности.

— Ну что с ней, что?

— Все хорошо. — Иван убито говорит, как будто это «хорошо» значения не имеет. — Операцию сделали. Теперь она спит.

— Где операцию? Какую?

— Затылок, черепная травма. Все позади, — растягивает рот в улыбке полоумного. — Врачи все сделали.

— Что было, расскажи теперь. — Папашка пододвинул стул со скрежетом и сел напротив Ваньки.