Проводник электричества

— Да-да, а то тот парень, который с ней, он мог назвать нам только имя. Ни документов не было, ни телефона, ничего. Вы успокойтесь или как… воспряньте. Отбой тревоги, так и можете считать. Да, черепная травма с утопленной трещиной… по сути, рядовая операция, со вскрытием черепа и устранением разрыва вены. Прогноз благоприятный, единственное что восстановительный период… ну, в общем вашу девочку, конечно же, еще придется подержать. Недели две минимум, а там как пойдет… процесс выздоровления, процесс выздоровления.

— Следы насилия?

— Да вы поймите, такие травмы, они бывают при падении с довольно серьезной высоты — метров с пяти, трех минимум… к примеру, с лестницы. А как упала — кто вам скажет, если, конечно, сам не видел? Свидетели нужны. Возможно, кто-то и толкнул. Ну, в состоянии опьянения, конечно, в основном. Рана достаточно чистая — ну, то есть скорее в помещении все случилось, чем где-то на улице, да. Ушибы, гематомки небольшие есть, царапины, но это до падения все, до травмы основной.

— Другие повреждения, — он будто кляп усиливается выпихнуть. Несметное множество раз подобное бросал, выплевывал на пистолете-пулемете — другим, про других, протокольно, допросно, машиной воздаяния и расправы… цеплялись просто шестеренки за другие, скрипели рычаги и раскрывались и сжимались жвалы.

Врач вскидывает голову, задумываясь:

— Нет, насчет этого — нет. Я не эксперт-криминалист, конечно, или там кто, но вот на первый взгляд, каких-то характерных повреждений, насколько я могу судить… нет, ничего такого нет. И вообще вы знаете, ей крупно повезло… благодарите Бога, грубо говоря… что так все вовремя… что рядом люди, да, что «Скорая»… и что такое повреждение, не самое страшное, в общем, из тех, которые могли быть при падении. Ей повезло. Вот это главное — что жизни ничего не угрожает. Что снова на ноги.

— Я что-то вам должен? Или купить там что-то, может быть?

— Должны? Должны вы радоваться, папа.

Да, радоваться, верно. Пустое, как сосисочная оболочка, безжизненное «радоваться» — не передает, это «радостью» мелко назвать. Это твоя вернувшаяся жизнь, это твоя опять потекшая по жилам кровь, свет, озаривший горячо все бытие глубже младенчества и дальше будто гроба… это весь мир, будто опять вернувшийся к порядку, к какой-то изначальной справедливости.

— Могу я увидеть?

— Простите, нет, сейчас не можем предоставить вам такой возможности.

— Послушай, доктор, я прошу… благодарность моя в пределах возможности будет… возможностей же у меня немерено.

— Послушайте и вы, у нас не детский сад, а отделение интенсивной терапии.

Нагульнов нагнулся, уперся ладонями в стол и выдохнул в ухо, в лицо эскулапу:

— Прошу тебя — одним глазком. Вошел и вышел, все. Ну, запакуй меня стерильно. Необходимо мне… ну, должен понимать. Ни разу в жизни не просил — сейчас тебя прошу…

В глухом халате, в маске, в шапочке, в бахилах и под конвоем медсестры он проникает в отделение интенсивной: пустая белизна, сияющие плитки, отсеки фантастического будто корабля, задраенные наглухо, безлюдный стеклянно-стальной дезинфицированный мир; два десятка страдальцев — за стеклянной стеной, опутанных тугими проводами датчиков и капельниц; цельная кровь и плазма неуследимо движутся по пластиковым внешним искусственным сосудам, питают ослабевшее до предпоследнего предела, порушенное, собранное вновь и сшитое, заштопанное тело; обритые и туго забинтованные маленькие головы, небритые щетинистые морды бойцов, уложенных убийственным ударом, опухшие и с темными мешками под глазами — бомжей, прилегших отоспаться в сухом коллекторе, на теплом чердаке; совсем еще детские лица, припухлые и нежные, — малец какой-то кувыркнулся на мопеде, дурилка, суповой набор на скорости за сто средь тяжеленных мощных и бокастых джипов.

На страже возле каждой койки стоят серо-стальные или белые, готовые заистерить, запикать суматошно, предупредительно, призывно, аппараты — мигают сквозь стекло раскаленными капельками зеленого и золотого электричества; по ярко-синим мониторам тянутся кривые чужих, неведомых, не нужных Железяке жизней — без конца и начала, пока не разгладятся в снежно-прямую, но не сейчас, мы просим, не сейчас, не отдавайте нас туда, дайте еще пожить, под небом, под березками, со слабым вкусом мутной смолки, снятой с вишневого ствола и взятой на язык.

Под специальным покрывалом, антисептическим, казенным, тянулось длинное и тонкое родное, будто совсем такое, которое купал, выглаживал, выхаживал, тер губкой, делая для смеха пузыри и пенистую шапку на маленькой головке с шелковистыми волосиками… и каплю мыльной пены на нос, в ней тоже радуга… крупнозернистой теркой, наждаком прошлись как будто по нутру Нагульнова в миг узнавания пяток, щиколоток… ударили под вздох, все вынув разом из него и тотчас же на место возвратив, вогнав, как лезвие складного в рукоять.