Проводник в бездну: Повесть

Марина Петровна никак не решалась посмотреть в бумажку, дрожавшую в ее руках. Наконец собралась с силами, скользнула взглядом по казенным печатным строчкам, где было два окошка: одно для фамилии — кому посылают письмо, второе — о ком пишут. Стояло две фамилии: ее — Мовчан и его — Мовчан. Как увидела в другом окошке слово «Мовчан», вскрикнула, словно ночная птаха, и сразу увяла, осела на пол. Листок с печатными буквами скользнул к лежанке.

Оля метнулась к посуднику, набрала в медную кварту воды, стала на колени возле Гришиной мамы, упавшей в беспамятстве.

Зубы стучали о медную кварту. Мать тихо застонала, раскрыла глаза, еле слышно проговорила:

— Гриша… Где Гриша?

У мальчугана поползли по спине холодные мурашки.

— Тут я, мама.

Она снова зажмурилась, вздрогнула и, не открывая глаз, шевельнула губами:

— Сиротки вы мои.

Сиротки? Почему сиротки? Может, ему послышалось?

Оля трясла ее за плечи, шептала:

— Не надо, тетенька… Не у вас одних. Вон и соседу нашему… А может, это еще ошибка. Бывает, присылают и по ошибке похоронные…

— Свят, свят, свят, — зашептала бабушка и, держась за лежанку, направилась к нарам, но не дошла — ноги ее подломились.

Гриша слышал — почтальонша уже приносила такие страшные письма в иные хаты. Но разве можно вот так принести и в их дом? Разве можно представить своего молодого отца убитым? Гриша кинулся к бабушке Арине. Она сидела на полу неподвижно, окаменевшая. Не плакала, не голосила. Смотрела застывшим, стеклянным взглядом сквозь стену хаты, за луга и леса, будто видела за синими далями такое, чего другие не могли увидеть.

Марина Петровна при помощи Оли тяжело поднялась, глянула на старуху.

— Мама! — простерла руки к свекрови, испугавшись ее неживого, застывшего взгляда. — Мама, ну скажите же хоть словечко!

Гриша несмело притронулся к бабушкиной руке и повторил:

— Бабушка, ну скажите что-нибудь.

— Отнялись, — выдохнула единственное слово.

— Что отнялись?

Бабушка пошевелила сморщенными губами:

— Ноги отнялись.

Медленно повернула голову к Грише, немощно подняла руку и, будто слепая, нащупала его пшеничные кудри, вяло растрепала их.

Мать, раскинув руки, словно птица крылья, бросилась к сыну, схватила его за худенькие плечи.

— Ой, на кого же ты нас покинул, господарь наш дорогой, кормилец наш золотой! Разве мы не любили тебя и не жалели, разве поздно не ложились и рано не вставали и добра тебе не желали?!. Ой, хозяин ты наш, кормилец ты наш, скажи, за что разгневался, почему отвернул свои очи ясные?..

Звезда

День и ночь брели по улице бойцы, но не на запад, где гудят самолеты, бабахает артиллерия, стрекочут пулеметы, а почему-то на восток. И не такие на вид красноармейцы, каких привыкли видеть в кино: опрятные, остроумные, мужественные, а в конце фильма летающие на танках… Вот так просто возьмет да и перелетит танк через реку. В кино.

Плелись молча. Измученные, в пропитанных потом гимнастерках, кто в пилотке, кто в фуражке. А иные просто с непокрытой головой месили ногами песок. Отворачивали глаза от людей, которые спрашивали: «Почему идете не туда?»

Грише вспомнилось, как несколько дней назад через село проходила колонна в сторону фронта. Молоденький лейтенант, поскрипывая новой портупеей, еще пахнувшей свежей кожей, когда бойцы поравнялись с их домом, вдруг скомандовал:

— А ну, хлопцы, песню! Чтоб у Гитлера аж в носу закрутило…

И в переднем ряду один, худой, запыленный, хрипловатым голосом растревожил устоявшуюся таранивскую тишину:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!

Песня была незнакома, слова терзали душу, будоражили сердце, трогали до слез. Бойцы шли мрачные, нахмуренные, но, когда запевала резко отсек последнее слово, колонна дружно подхватила припев:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война.

Бойцы пели отчаянно, во все горло. И было это всего несколько дней назад. А сейчас… трудно поверить…

Говорят, не отступают наши, а выходят из полуокружения, чтобы собраться с силами, потом возвратиться и дать по зубам фашистам…

Но вот и последняя колонна, окутанная облаком пыли, скрылась за поворотом. Пыль еще долго висела над дорогой.

— Где ты запропастился? — набросилась на сына Марина.

А он никуда не исчезал, сидел вот тут, на плетне.

— Где наши гуси?

— А вон они, сбились за плетнем.

— Ой, сыночек мой, ой, соколочек мой! — схватилась мать за голову. — Я, кажется, потерялась. Ничего не вижу, ничего не слышу. Ой, лихо наше. Как море — ни переплыть, ни выпить. Так, видать, у нас с тобой на роду написано…

Мать еще немного постояла у плетня, прислушиваясь к глухим ударам, доносившимся из-за леса.

— Погляди, сынок, за гусями, — сказала она и побрела к хате.

Посмотрел Гриша на свою исхудавшую мать и подумал: такая лихая година, а она еще о гусях помнит. Но только подумал, а сказал будничные слова, какие всегда говорил:

— Хорошо, мама.