Проводник в бездну: Повесть

Люди не смотрели друг другу в глаза — им стыдно было растаскивать выращенное, взлелеянное своими руками добро. Только Поликарп Налыгач со своей дородной Федорой спокойно и по-хозяйски, задрав голову, прохаживались возле амбара. Они кряхтели возле полнехоньких мешков, складывали добро на две пароконные подводы. Таким Гриша никогда не видел деда Поликарпа, неприметного и тихого человека, единственного раскулаченного богатея, которому как-то удалось вернуться из дальних краев в село.

Натаскали Налыгачи полные телеги мешков, уселись на них поудобней.

И только теперь Гриша увидел Яремченко. Он тяжело вышагивал, заложив руки за спину, по двору и из-под насупленных бровей грустно наблюдал невеселую возню вокруг.

— Дикость! — одно и сказала Марина, окинув взглядом артельный двор. Такую катавасию она видела только на ярмарках.

Поликарп указал кнутовищем на председателя колхоза, прищурил глаз и что-то шепнул Федоре. Та даже затряслась от смеха. Так и давил смех Налыгачей, когда кони, посапывая, потащили их телеги со двора.

Подошел Антон Степанович, тихо сказал Марине:

— Возьми-ка и ты коня… И подводу.

Она выпрямилась, выпустила из рук еще пустой мешок.

— Как-то неудобно… Иван мой… активистом… был.

— Ничего, ничего, бери. Пригодится в нужде. Не сумели со скотом отправить, теперь поздно. Чернигов и Полтава уже…

Мама стояла, словно окаменевшая.

— Правда?

— Правда, Марина… Ну, бери, бери… Вон дед Денис запрягает.

Возле конюшни возился с упряжью маленький, сухонький дедок с обветренным полесскими ветрами лицом и неспокойными глазами. Дедом Денисом его никто не называл, разве только сельское начальство. Гриша даже фамилии его не знал, хотя он был их дальним родственником. Звали его по-уличному дедом Зубатым. А у старика-то и сохранилось всего два зуба. И бабку называли Зубатой, и детей их — Назара и Соньку — тоже величали Зубатыми.

На минутку дед остановился — его душил кашель. Откашлявшись, вытер слезы, снял колесо и смазал ось. У воза помахивал хвостом рыжий мерин, нехотя тычась мордой в сено.

Когда подошли мать с сыном, старик запряг Буланого, невесело усмехнулся, прошамкал беззубым ртом:

— Ну вот и хажяевами штали… Штоб его не дождать…

Потом помог им набрать зерна. Когда выезжали со двора, дед Зубатый сказал:

— А мне штарая карга велела вола взять. И такой же вреднющий попался… Теперь два ирода на хозяйштве будут — вол и баба.

Увидел тележку, подцепил к подводе.

— Не оштавляйте, еще пригодится…

Так в их дворе завелся конь. Но не радовал он маму. Не раз она говорила Грише, прижав к глазам платок:

— Ой, сынок, сынок, лучше бы не было на нашем дворе Буланого…

— А почему, мама?

Марина лохматила давно не стриженные сыновы вихры (такой же лен на голове, как у отца), всматривалась в синие леса и говорила будто и не Грише, и не себе, а кому-то постороннему:

— Он еще дитя, малое дитя.

Как ему хотелось стать в эту лихую, как говорит бабушка, годину взрослее! Чтобы никто на свете не говорил ему таких обидных слов: «Он еще дитя, малое дитя».

Лязгнула щеколда, скрипнула калитка. Гриша прилип к окну — во двор зашел солдат, весь серый от пыли и очень усталый. Прислонил винтовку к старой шелковице, медленно осмотрел подворье, будто разыскивая кого-то, Гриша выбежал из хаты. У шелковицы стоял не простой солдат: вон на петлицах два кубаря. Гриша знал: два кубаря — лейтенант. Из хаты он показался ему пожилым, а вблизи — совсем молодой. Только в щедрой дорожной пыли и с печалью в серых глазах.

— Здорово, козарлюга, — командир улыбнулся и стал еще моложе. — Дай, брат, воды. Да холодненькой.

Гриша метнулся в сени, проворно вынес медную кварту.

— Нате!

Гость пил долго, жадно.

— На посиделки ходишь? — прищурившись, пошутил лейтенант, продолжая глотать из медной кварты.

— И-и-и-и, — пропел Гриша.

— Не ходишь, значит?

Гриша надул губы — такое спрашивает… А еще лейтенант.

— Ну, не буду… Не буду.

— На здоровье! — послышался голос.

Гриша и лейтенант вместе оглянулись — на крыльце стояла мать.

Лейтенант вытерся рукавом, поблагодарил. И попросил Гришу:

— Снеси моим ребятам… Только одна нога тут, другая там! Они сидят на колодах у плетня.

Гриша побежал в сени, схватил ведро и исчез за калиткой.

Командир еще раз осмотрел подворье, глянул на малого Петрика, который, придерживаясь за притолоку, стоял в одной пестрой рубашонке и, разинув рот, глядел на незнакомца в ремнях.

Вернулся Гриша с пустым ведром.

— Пор-рядок, — кивнул лейтенант вместо благодарности. — Ваши? — показал глазами на Гришу с Петром.

Мать опустила ресницы, вздохнула, а после паузы:

— Мои.

— А муж — там?

Отрицательно покачала головой. Пересохшие уста промолвили:

— Нет у меня мужа.

— Гм. Бросил или как?

— Бросил… навеки.

Догадался лейтенант:

— Погиб, значит? — Гость свел на переносице присыпанные дорожной пылью брови. — Вот оно как: и так в каждом селе. А война только начинается…

Опустил левое плечо, и тощий вещевой мешок скользнул на спорыш. Развязал мешок, достал кусок рафинада, показал Петрику:

— Иди малыш, на! А ну бегом!