Проза

С деревьев уже облетали листья, когда в одну из тихих прогулок, Лида сказала юноше то, что им обоим давно уже было известно, но что целомудренной девушке даже и тогда трудно решиться произнести вслух. В этот вечер Заремский дал, наконец, волю так долго сдерживаемым желаниям и надеждам. Он ни о чем не загадывал и не задумывался, — он просто купался в красочных фантазиях и заплывал в теплые мутные заводи почти реальных ощущений.

На следующий день глаза молодого человека слишком ярко блестели, а в голосе звучало пугающе много страсти.

— Что с тобой сегодня? — тревожно спросила Лида и даже чуть-чуть отшатнулась от него.

— Ничего, — сразу как-то смущенно ответил юноша, чей взгляд потух вслед за смирившимся голосом.

Туман прошедшей в мечтах ночи рассеялся. Саша как будто вышел из полутемной, наполненной терпкими запахами комнаты в большую светлую залу с холодными четкими контурами. Это отрезвление лишило его развившейся было смелости, влюбленные продолжали довольствоваться романтическими прогулками. Но сверкающие глаза и страстный голос юноши, сначала так напугавшие Лиду, заронили в ее сердце опасную искорку, и девушка втайне ждала, что горячий порыв того хмурого осеннего дня повториться; но, не меньше ее напуганный Саша снова затаился и на этот раз даже без капли решимости покинуть свое убежище. И вот в один ветреный осенний день в вихрящемся листопаде Лиду закружил обаятельный и дерзкий молодой человек. Это ведь было так просто — раздуть мерцающую искорку! Но обманутый, напуганный, а теперь еще и преданный Саша не осмелился даже на это маленькое, но горячее дыхание, необходимое, чтобы разгорелся огонь.

И снова были мерзлые лужи и липкий снег, и снова поблескивал Обводный канал. Но Заремский не уходил больше по ночам из гостей, он теперь не боялся появления зависти или озлобленности. Как-то прочитав у Лермонтова горькие и злые слова Печорина: «Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен, — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло: никто меня не ласкал, все оскорбляли; я стал злопамятен; я был угрюм, другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть», и сказав про себя: «А я не выучился даже этому», — он стал ко всему равнодушен, потому что слишком ясно не видел больше выхода.