Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

А счастье, как написал в одном из своих стихотворений художник, «только знающим дано». Своим глубоким и пронзительным знанием о вине и беде русского человека автор поделился с читателем, в том числе и в рассказе «При дороге».

§ 3. «Чаша жизни»: о символике архетипического в русской литературе

Очевидно, что образ-метафора «чаша жизни» архетипического происхождения носит символический и универсальный характер, встречается в самых различных культурах и традициях. Содержание образа обусловлено сакральными смыслами, связанными с символикой, во-первых, просто «чаши»: в христианстве это трансцендентальная форма сосуда (потир – Чаша для причастия, Неупиваемая чаша, чаша Грааля)[410]. Во-вторых, чаша традиционно соотносится с кубком, который, помимо значения мистического сосуда, несет в себе семантику сердца. В-третьих, «чаша» в ряде традиций связана с символикой котла – инверсии черепа – сосуда низших сил природы: «Чаша является сублимацией и освящением котла, так же, как и кубка, служащим ясным символом сдерживания»[411]. Следовательно, чаша, наряду с мистической и метафизической составляющей, несет в себе как обязательный компонент значение меры.

В толковом словаре Д. Н. Ушакова на это четко указывается: «Символическое обозначение меры чего-н. испытываемого, переживаемого»[412]. В словаре под редакцией Т. Ф. Ефремовой к этому значению добавлено следующее: «Употр. как символ участи, судьбы, обычно тяжелой, несчастной»[413]. Обобщая, можно сказать, что «чаша жизни» – это мера жизни, дарованная человеку, его земная судьба, жизненный путь, страдания и радости. Нередко к этой символике подключается семантика судьбоносного жертвенного выбора. Вспомним пастернаковских «Гамлета» и «Гефсиманский сад»: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси»[414]. «Чаша» в «Гамлете» – это будущий жизненный путь героя; это чаша жизни; символ судьбы, рока. В «Гефсиманском саде» символика «чаши» максимально соответствует евангельскому первоисточнику: «И, глядя в эти черные провалы, / Пустые, без начала и конца, / Чтоб эта чаша смерти миновала, / В поту кровавом Он молил Отца»[415]. Это действительно чаша смерти, символ Голгофы, мученичества, крестного пути, добровольного самопожертвования во имя искупления и бессмертия. Семантическая объемность образа обеспечила ему широкую востребованность в мировой литературе.

Остановимся на некоторых вариантах его функционирования в художественных текстах русской литературы XIX–XX вв. Широкое распространение образ «чаши жизни» и его вариации – «чаша страданий», «чаша наслаждений» – получают в поэзии начала XIX в. и 1820–1830-х гг. Этот образ нередко связан с вакхической темой, особенно в начале века. Яркое тому подтверждение мы находим в поэзии Батюшкова: «Вы, други, вы опять со мною. <…> С златыми чашами в руках»; «Полной чашей радость пить»; «Мы потопим горесть нашу, Други, в эту полну чашу»[416] и т. п. Поэт обращается к этому образу, чтобы передать переживание скоротечности человеческой жизни: «Мы область призраков обманчивых прошли, Мы пили чашу сладострастья»; «Но где минутный шум веселья и пиров? В вине потопленные чаши?»[417]

Тему скоротечности земной жизни продолжает Е. Баратынский:

«Пред нами чаша жизни сладкой;
Но смерть, быть может, сей же час
Ее с насмешкой опрокинет, —
И мигом в сердце кровь остынет,
И дом подземный скроет нас!»[418]

По С. Шевыреву («Две чаши»), человеку даруется не одна чаша, а две – радостей и скорбей, а в то время, когда человек припадает то к одной, то к другой из чаш, душа тоскует по родине небесной: «Две чаши, други, нам дано; / Из них-то жизни гений / Нам льет кипящее вино / Скорбей и наслаждений <…> И в мой сосуд отраву льет томящее желанье»[419] и т. п.

Особое значение образ приобретает в лирике Лермонтова. Известно его стихотворение «Чаша жизни»:

«Мы пьем из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами;
Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадает,
И все, что обольщало нас,
С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был – мечта,
И что она – не наша!»[420]

У него же в «Монологе» мы встречаем лексически несколько иной, но по основному смыслу сходный образ: