Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

В контексте сделанных наблюдений возможно не только подтвердить дополнительными аргументами идеи произведений Пушкина, как они зафиксированы в современном литературоведении, но в иных случаях и откорректировать их. В частности, образ домика возлюбленной Евгения более значим в философской концепции поэмы, чем это обычно воспринимается. Коррелируя с мотивом гибели идиллически-патриархального мира в цивилизационном процессе (город или городская многоэтажка на месте лачужки – его символы), он приобретает универсальный ценностный смысл как воплощение самой идеи жизни в ее первичном, онтологическом значении. Поэма «Домик в Коломне» тоже может быть прочитана не только как шутливое святочное сочинение, но и как произведение с философской тенденцией или как поэма мистико-бытового плана.

Поэма Тургенева «Параша» и генетически, и типологически связана с пушкинскими произведениями, что отмечалось как современниками, так и позже исследователями художника[405]. Правда, судьба тургеневской Параши складывается, как кажется на первый взгляд, более благополучно, чем судьба ее литературных предшественниц. Полная семья, в которой она выросла, любовь и достаток, помещичья усадьба, наконец, исполнение девичьих грез – выгодный жених и желанное замужество. Выстраивая мир героини, автор оперирует уже знакомой «сеткой мотивов»: «Пред вами луг просторный, // За лугом речка, а за речкой дом, старинный дом» (1, 75); «Там, – через ровный луг – от их села // Верстах в пяти, – дорога шла большая, // И, как змея, свивалась и ползла // И, дальний лес украдкой огибая, // Ее всю душу за собой влекла» (1, 79).

Как потом и героиня Бунина, тургеневская Параша, глядя на дорогу, не просто мечтает о встрече, она всецело, самозабвенно переносится в тот неведомый, но такой притягательный мир, который символизирует дорога: «Озарена каким-то блеском дивным // Земля чужая вдруг являлась ей <…> // И кто-то милым голосом призывным // Так чудно пел и говорил о ней. // Таинственной исполненные муки, // Над ней, звеня, носились эти звуки <…> // И вот – искал ее молящий взор // Других небес, высоких, пышных гор (1, 79). Посланник «земли чужой» оказывается соседом – отставным военным, который готов поправить финансовое положение выгодной женитьбой. Но при этом он, «как умеет, сам влюблен в нее». Другими словами, «сбылося все, и оба влюблены» (1, 98). «Но, – добавляет автор, – все ж мне слышен хохот сатаны» (1, 98). О «хохоте сатаны» говорится дважды. А далее идет совсем уж неожиданная для реалистической с элементами бытописания поэмы строфа:

Друзья! я вижу беса… на забор
Он оперся – и смотрит; за четою
Насмешливо следит угрюмый взор.
И слышно: вдалеке, лихой грозою
Растерзанный, печально воет бор…
Моя душа трепещет поневоле;
Мне кажется, он смотрит не на них —
Россия вся раскинулась, как поле,
Перед его глазами в этот миг…
И как блестят над тучами зарницы,
Сверкают злобно яркие зеницы;
И страшная улыбка проползла
Медлительно вдоль губ владыки зла…

Финал, который взрывает идиллию напряженным драматизмом, подчеркивая всю призрачность обретенного героиней семейного счастья. Обыкновенная история неожиданно обретает мистический колорит, да еще и общенациональное звучание. Вероятно, в таком повороте сюжета дань романтической традиции. Но не только. В строфе дается символический образ страшной демонической (злой) силы, которая, как кажется повествователю, распространила свою власть над всей Россией. В этом образе не только обобщение, придающее незамысловатой истории совсем иной смысл. Здесь как будто предчувствуются сюжеты и коллизии будущей литературы, обозначены идеи, которые станут определяющими в произведениях второй половины XIX и XX вв.