Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

«Освобождение Толстого» – новый этап, новый уровень понимания проблемы. Важен сам факт «организации» в тексте общения с Толстым по принципу диалога. Это выразительно преподнесенный Буниным урок отношения к культурному наследию вообще. Чтобы пространство культуры было для нас живым и притягательным и не превращалось в мавзолей имен и судеб, необходимы такие диалоги-встречи, преодолевающие обезличенность и абстрактность «объектного» подхода, являющие того или иного классика в живой сложности и полноте феномена. Каждый раз такой «разговор» требует от вступающих в него очень многого, по существу, нужно быть конгениальным собеседнику, поскольку великому необходимо чем-то отвечать и здесь не укроешься за его «фигуру» и «авторитет», что возможно, например, в обычных монографических исследованиях. Подобные книги редки и удаются тогда, когда, как здесь, есть «счастливое» совпадение «уровней» личности автора и героя.

Кроме того, показывая универсальность мира Толстого, его одновременную открытость разным культурным традициям, Бунин расширяет и существенно дополняет собственный опыт вхождения в культурные миры. В данном случае он опирается не только на свой артистизм в восприятии «чужого». Ему помогает соединить, казалось бы, несоединимое – православную молитву и буддистский текст, христианских святых с ветхозаветным пророком, Христа и царя Соломона – «философская вера», то знание о трансцендентном, которое сопряжено с искренней озабоченностью о смысле бытия и человеческой жизни. И это еще один урок подлинной коммуникации, утверждающей несостоятельность претензий любой культурной традиция на исключительность «права на истину».

Если же попытаться «вписать» книгу Бунина в контекст мемуарно-биографической литературы, то оказывается следующее. В ряду беллетризованных биографий, представленном в русской литературе такими яркими, разными и замечательными образцами, как, например, романы Ю. Тынянова или книги Б. Зайцева, «Освобождение Толстого», безусловно стоит особняком. Это связано прежде всего с сознательным отказом Бунина от какой-либо беллетризации повествования и от «хронологического принципа» в представлении событий жизни своего героя. Он избегает также тыняновской свободы в обращении с материалом, художественного «додумывания» недостающих звеньев и фактов, его метафорического языка и в целом «метафорического» прочитывания судеб. Бунину ближе Б. Зайцев с его лирическим переживанием «сюжетов» жизни и судьбы своих героев, но, в отличие от него, он не стремится последовательно в соответствии с «вехами» их биографий и с собственной «все обнимающей» православной направленностью развернуть и завершить эти «сюжеты». У него, как мы пытались показать, другие задачи.

Что касается огромного поля мемуарной литературы, то книга Бунина отличается доведенностью документального материала до уровня состоявшегося художественного целого, оригинальностью концепции и виртуозностью и масштабностью ее воплощения. Кроме того, «Освобождение Толстого» обнаруживает не только философичность и высокий уровень художественности, но и мастерство и добросовестность интерпретации. Это «герменевтическое» качество бунинского метода проявляется, пожалуй, столь выразительно только здесь. Оно позволяет разомкнуть книгу в несколько иной контекст.

Ю. М. Лотман, написавший в свое время «Сотворение Карамзина» и определявший жанр книги как роман-реконструкцию, поделился своими размышлениями над особой природой таких книг: «Реконструктор не измышляет – он ищет, сопоставляет. <…> И вот под его руками разрозненное и лишенное жизни и смысла обретает целостность, наполняется мыслью, и мы вдруг слышим пульс того, кто давно ушел из жизни, физически рассеявшись в биосфере, а духовно влившись каплей в поток культуры. <…>. Роман-реконструкция строже и в чем-то беднее биографического романа. Но у него есть одно существенное преимущество – стремление максимально приблизиться к реконструируемой реальности, к подлинной личности того, на ком он сосредоточил свое внимание»[479]. И еще одно замечание, прямо относящееся к нашему исследованию: «Может быть, лучше всего было бы писать произведения этого жанра в форме диалога между ученым и романистом, попеременно предоставляя слово то одному, то другому»[480].

Нельзя ли предположить, что Бунин, значительно «опережая» пожелания выдающегося филолога, попытался написать нечто подобное, ощущая настоятельную потребность «услышать пульс того, кто давно ушел из жизни» и переживая невозможность соединения своего замысла с традиционной жанровой формой?

Заключение