Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Было человек сорок дам — преимущественно перезрелых дам, приехавших в собственных «ролс-ройсах». Перед ужином Кришнамурти в тоне светского козри[107] произнес речь о познании своего я. «Наше я заключается в нас самих и познать его так же просто, как понюхать благоуханный цветок лотоса — стоит только склониться к нему». Потом сели за ужин, спев предварительно гимн: в гимне говорилось, что желание «юно, как лучи зари, и грустно, как шествие смерти в могиле». После принялись за шпинат без яиц и порей, запеченный в сухарях. Кришнамурти оживленно, на весь стол рассказывал, как он играл в теннис с Сюзанной Ланглен[108] и как та его побила. Моя собеседница посетовала на невежливость теннисистки: с Мировым Учителем следовало бы сыграть хоть вничью. Запив шпинат молоком, опять затянули гимн, на этот раз о том, что «не стоит искать убежища в тени авторитета, а следует подражать журчанию стремительных вод». После компота все встали и отправились пить кофе и есть сладости (орехи, рахат-лукум, леденцы). Мессия, окруженный избранными, удобно усаженный в лучшее кресло с подушечкой под спиной и скамейкой под ногами, вращал белками и расплескивал кофе, заливался простодушным смехом, рассказывая, должно быть, что-то приятное. Но о чем он говорил — я не слушал. Я был занят другим.

Еще до ужина я обратил внимание на одного из присутствующих. Он был, в отличие от других «офраченных» мужчин, в пиджаке — и довольно потертом. Особенного «сияния» на его лице тоже не замечалось, — оно было хмуро, с оттенком подлинной скуки. Лицо было славное, простоватое и — несомненно — русское. Было видно по всему, что это свой, домашний человек и, вероятнее всего, человек зависимый, подчиненный. Он и гостей встречал и скамеечку Кришнамурти под ноги принес, и, когда кто-то пожелал поговорить по телефону, — побежал переводить телефон. После ужина я с ним заговорил.

— Служу здесь, — объяснил он мне, — четвертый год, я и двое товарищей. Тоже интеллигентные люди — один чиновник военного времени, другой фельдшер. Из колчаковской армии все. Бедствовали мы в Харбине, потом в Шанхае. В Шанхае она, — он мотнул головой на хозяйку дома (англичанку по мужу, по происхождению русскую), — и подобрала нас. Нам выбирать не из чего было, — да если и выбирать, так послушав ее, кто бы не согласился, не только в нашем положении, но и прилично устроенный. Судите сами: мы тут кулями служим, ямы выгребаем, а она вдруг, как Божий ангел, беру, говорит, вас к себе: вот вам деньги, купите там из платья, чемоданы, бельишко, ну — что надо. Послезавтра — на пароход вторым классом, заметьте, не в трюме. А мы и трюму рады, лишь бы из Шанхая выскочить. И пойдете вы, говорит, друзья мои, в мое имение во Францию. Вы, я вижу, хорошие люди, и я хороший человек, и будем мы вместе работать по хозяйству, хорошие книжки читать и самосовершенствоваться. И так ласково глядит, вот как сейчас на Кришнамурту этого, арапа, ихнего помазанника. Да, ласково глядит, вся так и светится. Трудиться, говорит, самосовершенствоваться. Вот вам по пять долларов на обзаведение и билеты второй класс. Вы хорошие люди, и я хороший человек. По-хорошему и заживем.

И зажили. Третий год живем. Стали о Шанхае мечтать, как бы хоть туда обратно податься. Хоть и тяжело было, все-таки легче. Когда поголодаешь, когда и наешься. Ну, переночуешь на улице, а потом опять ничего, подработал, комнату нанял, в кино сходил, выпил, наконец, с приятелями. Свободный человек был, а теперь? Каторга. Иначе не назвать.

Первая, отогнул он палец, встаем мы с петухами. Ложимся же мы не раньше десяти, бывает и в двенадцать. Хозяйство большое все на нас. Дом топи, постели делай — колония у ней сорок два человека живет, коров дои, лошадей чисти, автомобиль мой, сено коси, навоз убирай. Это раз. Два — денег за три года ни копейки. Приступались к ней: не дает. На что вам, говорит, друзья мои, все у вас есть: и стол, и кров, и духовная пища. На что вам деньги? И никаких — не дает. Обижается даже: я такая кристальная, я и помнить не хочу, что они существуют, эти грязные деньги. Третье — ни минуты отдыха. Сядешь где-нибудь, окурок какой-нибудь подберешь затянуться разок, а она тут как тут: — Бросьте, друг мой, табак, табак — соблазн. А лучшая против соблазна защита — труд, друг мой. Вы вот свободны, не знаете чем заняться. Искупайте-ка наших младших братьев, собачек. Сестриц-коровок не пора ли подоить? Капусточка скучает без дождика, вы бы ее полили. Так каждый день, а промеж работы — гимны. Утром гимн, днем гимн, на закате гимн, ложишься спать — гимн. Харч же — за три года, верите ли, во рту куска мяса не было. Бобы да картошка, бобы да картошка. Эх, податься бы назад в Шанхай — да как подашься?

Он махнул рукой и хотел что-то прибавить, но вдруг съежился и отошел в сторону. На нас пристально смотрела издали хозяйка дома. Все морщинки вокруг ее глаз и рта сияли истинной теософской просветленной кротостью. Но сами глаза смотрели холодно, неприятно и в высшей степени выразительно.