Проза поэта

– Где Васька Ус – Ваську надо!

– Алешка, крепи!

– Понужай за Петькой!

– Руби!

– Айда!

– Волоки срамину!

– Чуван-талма!

– Ташши! Ташши! Ташши!

– На наш!

– Лезь на вал, мости!

– Стой обруснет.

– Ой – мать!

– Вот те, – не разбойничай!

– Еще не успел! Гони! Кистенем!

– Клюй!

– Ббахх!

– Тиля-ман!

– Жастым, – барм!

– Ек, ек, ек!

– А чтоб мазь яво яры!

– Бацк!

– Береги башку.

– Ты, шут, зачем?

– Стой. Давай пищаль.

– Али-грымз.

Эй, гуляй, наливай,
Молодость, раздайся.

– Увь-увь-увь-увь –

Эй, давай-поддавай,
Сам не поддавайся.

– Ххо-хо-хо-хо!

– Вухр.

Васька Ус вскочил на седло своего рыжего в пене коня и стоя заорал:

– Нажимай, робя, Борятинский отступает! Жми!

– Кремлевские заперлись!

– Рейтарские дуют назад!

– Эх вы, задницы худые!

– Князь спать захотел.

– Окаянная квашня!

– Хха-хо-хо-хо!

– Кто ты, куда?

– Стой, рейтарская морда!

– Я с бумагой к атаману от князя.

Рейтара доставили к острогу.

Степан вышел к рейтару.

– Мне ли послание есть от Борятинского?

– Есть.

Рейтар протянул бумагу.

Степан взял и, ничего не подозревая, стал читать.

Рейтар выхватил саблю и изо всей силы рубнул Степана в правое плечо, видно, метил в голову, да промахнулся.

Качнулся Степан, хотел схватить предателя, но не поднялась глубоко раненная рука, а только кровь ручьем хлынула; в глазах помутилось от боли, и сон вспомнился.

Атаман прижал рану, а между пальцев струей кровь текла теплая, рубиновая.

– Ты из дворян? – спросил Степан.

– Из дворян, – повалился в ноги рейтар, – прости, служить буду…

– Ежели бы из простых людей, – смотрел на свою кровь атаман, – простил бы.

Дворянина вздернули.

Степан крикнул:

– Давайте коня! Поеду по городу симбирской голытьбе волю объявить. Пора. Заждались голуби. Симбирск наш!

Вавила

Разболелась симбирская рана Степана, да столь разболелась, что занемогший атаман сдал в Симбирске атаманство Ваське Усу и Фролу дело завершать, а сам уплыл в горы Жигулевские.

Лежал на взгорье под шатром сосны, траву целебную к ране прикладывал, солнцем да звездами дышал, ветром обветривался, на Волгу зорко глядел, в думы, как в облака, облачался.

Здоровья ждал-поджидал: уж шибко руки чесались, рукав сам засучивался, а размахнуться погодить требовалось.

А вольница… Беспокойными глазами любви безбрежной, любви – солнца краше, любви – неба глубже, Волгой глаз следила вольница за здоровьем атамана.

И когда увидела, что Степан оклемался, отлежался, крыльями пошевеливать стал, – отлегло сердце голытьбы и снова, будто зелень после дождя на лугах, омылась цветистой общей радостью…

Атаман сидел под сосной и встречал гостей: выборных от сиротских сотен, посланных от мордвы, татар, чувашей, калмыков; принимал прискакавших на вспененных конях есаулов и разных пришлых – кто с чем.

Стекались в стан и посадские, и тягловые люди, чтобы поведать батюшке Степану свои горести, кручины, заботы.

А горя-горюшка горы стояли.

Все искали правду на земле.

Среди других явился к Степану беглый монах Вавила.

Этот обвинен был в Москве в том, что будто держал связь Разина с патриархом Никоном, жившим в ссылке – в Ферапонтовом Кирилло-Белозерском монастыре.

Сказывали на Москве, будто с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев посыльные Разина к опальному патриарху, будто даже намеревались освободить Никона из заточения.

В ту пору о Никоне много, будоражно толковали в народе.

В Москве не на шутку всполошились. И много несчастных, по одному только подозрению в сношениях меж Разиным и опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам на кобыле.

Монах Вавила бежал от пыток.

– А на кой леший мне твой Никон нужен? – смеялся Степан. Поп, что ли я, чтоб от патриарха мне благословение принимать?

– Батюшко, Степан Тимофеич, – сообщал Вавила, – великий государь святейший Никон, архиепископ московский и всея великия, малыя и белые Руси и многих епархий, земли же и моря сея земли патриарх – гневно поссорился с царем.

– Ишь ты, а!

– Зане являлся патриарх защитником обиженных и убогих, и яко борец за правду на суде. Паче же не взлюбиша святейшего отца бояре, – како простолюдин, чернец из мужиков, мордвин нижегородский – Никон, возвысился пред царем паче многих бояр именитых и стал собинным другом царя. Оклеветали патриарха, до ссоры озлобленной довели.

– Кто оклеветал?

– Бояре.

– Ну, а народ?

– Народ возмущают супротив Никона попы. Они – лихоимцы, тунеядцы; службы не творят, а деньгу подавай им. Да и пить хмельное здоровы.

– Ох, дармоеды…

– Царь Алексей Михайлович забыл, как с боярами при всем народе, перед мощами митрополита Филиппа, кланялся собинному своему другу в ноги и со слезами умолял быть ему, Никону, всероссийским патриархом.

– Ну, а Никон? – пробурчал Степан.