Прожитые и непрожитые годы

– Сурик! – окликнул его Кероб, он часто проезжал здесь и _знал его. Левон тоже знал. – Сурик! – позвал еще раз Кероб, но уже тише, осторожнее.

– Спит, ты разбуди его, – сказал Левон.

Кероб обернулся:

– После налью, пока есть литров пять.

– А говорил – пол-литра.

– Мало ли что говорил. Если хочешь знать, я и до Еревана могу дотянуть. Сон – святое дело.

Левон шагал по деревенской улице, окаймленной тонким ручейком, приземистыми домами. Старые улицы похожи друг на друга печалью, но старая улица родного села таит в себе и радость. В ней сохраняется в чистоте, ничем не запятнанное, наше детство. Еще уцелела стена, на которой ты стоял в семь лет, ручей, перепрыгивая через который ты упал в воду, персиковое дерево, с которого крал персики. Левон шел медленно, а ручеек с шумом бежал по невидимому следу, словно доставлял кому-то важную телеграмму. На стене полуразрушенного дома, на прогнившей оконной раме сидела, слившись с окном, черная пушистая кошка. Уже весна, нагрелись даже прогнившие доски. Ему не хотелось ни с кем встречаться, но не удалось.

– Здорово, Левон, куда это?

– Просто гуляю, Седрак.

– Зайдем к нам, опрокинем по стаканчику.

Седрак был немного старше Левона, у него большие голубые глаза. Лет пятнадцать назад, когда в райцентре еще существовал театр (тогда райцентр назывался селом, сейчас – городом), он играл на сцене: в «Сосе и Вардитер» – Coca, в «Намусе» – Сейрана – и неплохо пел. Сейчас он работает в буфете небольшого кафе по дороге, ведущей в Ленинакан. Веселый, разбитной парень.

– Если не зайдешь, обижусь.

И отец у него был замечательный человек, недавно умер. В тридцатые годы одним из первых вступил в колхоз, но тоска по своему селу сжигала ему душу.

– Спасибо, Седрак-джан, как-нибудь в другой раз.

– Нехорошо поступаешь. – Седрак свернул в узенький проулочек.

Меж домами завиднелась церковь Кармравор.

– Здравствуй, Левон.

Мужчина улыбался, лицо знакомое, но Левон не помнит, кто это.

– Здравствуй… – неопределенно сказал он.

– Не узнаешь?

Церковь Кармравор совсем приблизилась. Со своей высоты она казалась обиженной, уже видны были могилы.

– Признаюсь, не помню, извини…

– Я Татос. Как-то ночью мы вместе ехали в Бюракан. Осел плелся сзади, на него был навьючен припас, у меня разболелась нога, и меня посадили на осла, а ты обиделся, почему тебя не посадили. Всего один был осел…

– А-а…

Когда это было?… Наверное, лет двадцать назад или того больше.

– Здравствуй, Татос, ты извини, давно не виделись.

Они зашагали рядом.

– Пятеро детей у меня, старшему шестнадцать. Останешься на вечер?

– Нет, Татос-джан.

– Отчего же, пойдем к нам, девчонка моя пишет стихи, почитаешь. Я о тебе столько рассказывал. Не довелось мне человеком стать, так пусть хоть они…

Вышли на деревенскую площадь…

– Я тебя найду, а сейчас мне надо ехать в Ошакан.

Левон надел темные очки, вспомнил Каро: «Темные очки защищают не от солнца, а от знакомых». Так лучше. Он зашагал к церкви Маринэ.

17

На письменном столе лежали три конверта. Один распечатанный, за подписью редактора. Второе письмо было от Татевик. На третьем вместо обратного адреса написано: «От Гаянэ Карапе-тян». Конверт был толстый. Он развернул его. Внутри оказались ученическая тетрадь и маленькая записка.

«Здравствуй, товарищ Шагинян!

Пишет вам подруга Асмик и Сероба. Вчера я нашла в портфеле у Асмик дневник. Всего несколько страниц. Ночью все переписала, посылаю вам. Ее дневник я храню у себя, но переписала все слово в слово. Не знаю, правильно я делаю, что посылаю. Я та девушка, что приезжала в Ереван, помните, и на бюро выступала? Каждый день ношу цветы на их могилы, но что толку… Переписывала дневник и все плакала. Я нашим ребятам рассказала, что говорили в Ереване. Ладно, не буду тянуть. Наш класс шлет вам привет. Я не говорила им про дневник Асмик, но сказала, что собираюсь написать вам.

Гаянэ».

Он раскрыл тетрадь.