Проживи мою жизнь

Сильно похолодало. Меряя длинными ногами пространство города, ёжась под порывами ветра, проглатывая редкие снежинки, которые таяли, не долетая до земли (свитер очень пригодился), наблюдала за людьми. Ещё по пути в гостиницу поняла, что город молодой и архитектурой особой не отличается, и потому для неё интересны два момента: жители и Кольский залив. Поход к воде отложила до вечера (благо, полярный день, темноты не будет, хоть в три часа ночи на берег иди), а вот мурманчане ночью точно исчезнут.

Верлен поймала себя на том, что люди кажутся ей забавными. Идут, улыбаются. О погоде заговаривают, прямо на улице, с незнакомым человеком. Наверное, она всё-таки выглядит как турист. Ну и ладно. Здесь всё как-то очень бодро, живо, жизнерадостно, что ли? Старики, и те идут, чуть ли не приплясывают на ходу! Яркие краски реклам, социальные граффити, разноцветные крыши, фасады – но это буйство вполне понятно, надо же как-то спасаться от заполярного зимнего белого.

Атомный ледокол «Ленин», памятник морякам, погибшим в мирное время, – высоченный маяк, к которому с двух сторон подходила широкая мраморная лестница с обзорными площадками, храм Спаса-на-водах, рубка атомной подлодки «Курск», громадный памятник «Алёша»… Всё – героическое, всё – трагическое… И всё промелькивало мимо и таяло, как и кружившиеся снежинки, не успевая долететь до сердца.

Зашла в «Кружку», перекусила и направилась в сторону залива, поймав себя на мысли, что сама она гораздо более холодна, отчуждённа и далека от мира, чем люди, живущие за Полярным кругом. Почему-то именно сегодня люди очень сильно её раздражали, хотелось залечь на видневшемся косогоре, свернуться волчицей, уткнуться в лапы, закрыть нос хвостом и ни о чём не думать, только слушать равномерное биение волн.

Однако дойти до воды не получилось: порт, железнодорожные пути, промзоны… Замёрзла, надышавшись горьким туманным воздухом, и вернулась в номер. Забралась на большую кровать, вытянулась во весь рост и, подложив руки под подбородок, уставилась на панораму залива. Неслышно, но очень отчётливо бился в висок пульс: «Мне без тебя вдруг стало всё неинтересно. Здесь звенит тишина. Её оставляют, уезжая. Бросают на гостиничных квадратных метрах. И она собакой тоскливо смотрит в дождливый сумрак. Здесь ветер играет без правил. Он забирается под свитер, под кудри. Он щекотный и кусается. В облаках проскальзывает огромная синь. Она – в точности твои глаза. И эта синь тоже звенит. А там, где вчера бухало бездонное сердце… там теперь больно и колет. Сейчас я точно знаю, что люблю тебя. Но совершенно не знаю, что с этим делать».

Майя поворошила длинными пальцами кудри, потёрла лицо, глянула на время – в Петербурге вечер, девять часов. Ещё не прошло и суток, а уже казалось, что вынули позвоночник, откачали кровь и теперь бессмысленная прозрачная оболочка лежит на гостиничном покрывале и тоже звенит, как горюющая тишина. Кто бы знал, что так бывает. Что можно нуждаться в ком-то – так… смертельно, до стылых сквозняков в ушах, до желания выпить ночное невозвращение залпом и подавиться, потому что…

– Я вернусь, конечно же, но что я скажу тебе? Как скажу?

Двинула планшет, чтобы снова посмотреть, где сейчас Диана, и опешила: точка «Фиата» стояла перед её домом.

Машинально потянулась за телефоном, но кнопку так и не нажала, просто сквозь брызнувший солёный водопад смотрела на имя, вбитое в электронные мозги:

– Что же ты там делаешь, душа моя? Зачем ты приехала, я же не звала тебя? Ты хочешь поговорить? Но о чём? О том, что я сволочь? Жестокая, бессердечная скотина? Так я и сама об этом знаю. Я всю жизнь воспитывала себя так. Так намного проще, когда думают, что ты – чудовище. Тогда тебя боятся и делают то, что ты требуешь. Это такая страна, душа моя, где нужно, чтобы начальство боялись. Иначе ты никак не заставишь работать на себя сотни людей… Работать так качественно, как, в принципе, и должно быть априори, за что, в общем-то, и должна платиться хорошая зарплата, а не просто за то, что пришёл на работу…

Но тут… тут совершенно другое. И пусть я на тысячу процентов уверена, что ты ни в чём не виновата, что ты не имеешь к истории с Мартой никакого отношения, кроме… Ну да, кроме… Я должна всё проверить. Чтобы, когда за тобой вздохнёт, закрываясь, дверь и ты уйдёшь, удовлетворив своё любопытство, этот вздох не был моей ошибкой. Иногда я жалею о том, что так много о тебе знаю. Как странно… Меня ранит твоё легкомыслие, меня бесит твоя ветреность. Мне страшно осознавать, что я – в череде других, которых ты пробуешь, трогаешь, рассматриваешь. В череде тех, кого ты покидаешь, как съёмные комнаты или, к примеру, гостиничные номера, оставляя только звенящую тишину…

Кортина

Часы показывали час ночи, когда Шамблен оттолкнулся от стола с лежащей на нём грудой бумаг, потёр воспалённые от монитора глаза и сжал на затылке руки в замок. С хрустом потянувшись, встал, подвигал корпусом в разные стороны, покрутил головой, разминая затёкшую шею. Подошёл к окну, всмотрелся в растёкшуюся от дождя ночную тушь Петербурга.