Проживи мою жизнь

После завтрака они стояли в прихожей, не в силах попрощаться, соприкасаясь только кончиками пальцев, изучая, замирая, впитывая, и каждая ждала атаки безрассудных, но искусных губ. И потянулись одновременно, и вздрогнули, будто ступили в ледяную воду после палящего солнца, и длился поцелуй, глубокий, как обморок, и оглушающая тишина, и перед закрытыми веками – вспышки белого света… В сумочке Майи чирикнул телефон. Девушки расступились на полшага, загнанно дыша, и снова безмолвно уставились друг на друга. Наконец, Верлен, утопая в васильковом свете казавшихся бездонными глаз, хрипло повторила утреннюю фразу:

– Ты делаешь меня счастливой. Слишком. И это почти невозможно вынести …

Снова потянулась, провела длинными пальцами по мерцавшей, как залитая лунным светом тропинка, изящной шее, с трудом выговорила:

– Мне нужно идти. Ты звони, пожалуйста, если захочешь.

Орлова молча кивнула, дождалась, пока закроется дверь, и медленно опустилась на пол: «Что со мной такое? Когда она уходит, кажется, что из меня что-то выдирают, как из рыхлой земли жестокие руки выдёргивают стебель только начинающего распускаться цветка, и хочется выстелиться под ноги оборванными лепестками…

Надо ли быть гордой? Дни просвистывают, словно летящие с вершины горы булыжники, я их не запоминаю, не успеваю замечать, я просто растворяюсь в этом безбрежном, горячем небе, отдаваясь янтарным ласкам текучего света, вдыхая его, наполняясь им, от редких теней её улыбок приходя в смятение. Так почему же мне кажется, что затылок щекочет холодок, пока ещё дуновение, намёк на близящийся шторм? Вот только что её глаза наполняли меня молчаливым золотом, заставляя сверкать и полными горстями разбрасывать гейзером бьющее из глубин счастье, но замкнулась дверь, и душащий страх потерять наваливается валунами…

Впервые я ревную. Ревную даже к будущим объятиям с другими на паркете. Я держу себя за язык, прикусываю щёку, чтобы не сорваться и не сказать, что мне мучительно больно от обычной вроде бы просьбы – не подходить… „Я не буду с тобой танцевать“, – говорит она. „Мне нужно работать“. Значит ли это, что и пахнущие мёдом и мятой наши ночи – тоже работа? Безопасность, расследование, поиски врага… Какая работа может быть в танго??? Может ли Май использовать меня, чтобы подобраться к кому-то? Кто я ей? Зачем я ей? Она не спрашивает меня, а я впервые страшусь услышать ответ… Как странно поворачивается жизнь… Теперь не я оговариваю условия, теперь – мне… ничего, правда, не говорят… Я не хочу, чтобы было, как в песне: „Но ты же знаешь сама, что никакая весна не длится дольше тридцать первого мая…“’[30]. Я уже не могу без тебя. Ты – моя неизбежность, больше, чем земной шар…».

* * *

Верлен зашла в лифт, вытащила телефон, и сердце подпрыгнуло тугим резиновым мячом, застряло в горле. Сообщение было от Шамблена: «Приезжай, как сможешь. Орнитологи понаблюдают за птицей». Ругнулась: «Шифровальщик, мать твою. Неужели ты думаешь, что Диана будет читать смски в моём телефоне?». Задумалась, встряхнула себя: вообще-то Анри прав. Ещё месяц назад она бы так же подозрительно относилась ко всем в её окружении. С танцовщицей она стала безрассудной и потеряла всякую осторожность…

Вывела «Ягуар», опустила окно: нетерпеливый ветер ворвался в салон, густые смазанные пятна солнечного света невесомо падали на руль и запястья, и вместо того, чтобы сосредоточиться на дороге, отгоняя растущую тревогу, вспоминала запрокинутое для ласки губ лицо Дианы, точёное, исполненное классической изящности, словно отлитая в хрупкие формы мелодия, живущая в ясных, светящихся глазах…

Аккуратно завернула на стоянку, мельком глянула на себя в зеркало: губы припухшие, взгляд дерзкий, на ключице, если двинуть плечом, из-под высокого ворота проглядывал узорный след поцелуя. Вспыхнула, поправила рубашку и вдруг усмехнулась: да какая разница, что моё, то моё… Вышла, замкнула машину, поднялась в кабинет.

Буквально через минуту в дверь торопливо вошёл Шамблен. На его красивом лице отпечатались следы бессонной ночи. Поздоровался, буркнул:

– Костяков здесь, сейчас придёт. Май, у меня плохие новости.

Верлен ощутила пронизывающий холод, и показалось, что даже загривок вздыбился. Обхватила плечи, словно уберегая что-то хрупкое, сухо обронила:

– Докладывай.

Анри неловко сел за стол, сложился, словно сломанная ветка, исподлобья посмотрел на директора, не представляя, чем может обернуться добытая информация:

– Во-первых, вчера ночью мои ребята засекли Солодова, который, похоже, висел на хвосте Орловой.

Майя, предполагавшая нечто подобное, кивнула:

– Долго висел?

– Достаточно для того, чтобы определить, куда та направляется. До твоего дома не доехал, свернул на мост где-то в трёх кварталах и направился за город. Они вместе вышли из школы, несколько минут постояли и разошлись. Конечно, мы можем допустить простое совпадение, что ему оказалось в ту же сторону, что и ей.

Верлен перебила:

– Они вышли с занятий вдвоём?

– Нет, их там было человек десять.

– А в машину к Солодову никто не садился?

– Он был один.

– Внешние признаки?