Прозой. О поэзии и о поэтах

– Вам не кажется, что многие формулировки Бродского в стихах и в прозе звучат как назидательные? Может ли Бродский «научить нас жить», как вас научила жить Ахматова?

– «Назидательность» у Бродского – на мой взгляд, свойство не этики стихов, а поэтики. У него ведь вообще часты формулировки, подобные естественнонаучным формулам, особенно в 70—80-е годы. «Назидательность» входит сюда же. Конечно, в человеческом поведении Иосифа были многие вещи, которые мне импонировали, были близки, но «учителем жизни» он для меня не был. Может ли – теперь, то есть только стихами – «научить жить нас», то есть кого-то? Почему бы и нет? Но это не специфика его стихов.

– Вы глубоко уважали Ахматову и имели счастье знать ее лично. Говорили ли вы с Анной Андреевной о Бродском?

– Ну наверняка говорила, но ничего конкретного не помню. Помню лишь, как она его любила, как за него волновалась, когда его арестовали и вплоть до самого освобождения. Помню их вместе – еще до его ареста, но всегда в большой компании. Она очень нежно к нему относилась.

– Есть у вас и одно существенное расхождение с Иосифом. Вы любили и разлюбили Цветаеву, а он считал Марину Ивановну «самым грандиозным явлением, которое вообще знала русская поэзия». За что, по-вашему, он так высоко ее ценил?

– Знаете, я так этого и не поняла. За «величие замысла»? Но мне всегда кажется, что и Ахматова повторяла эти слова с легкой иронией. «Грандиозное явление» – наверно, грандиозное. Согласна. Но вот вам «учитель жизни» наоборот. Да и «учитель стихов», по-моему, тоже наоборот. Мне кажется, что Иосиф, преклоняясь перед ней, слава Богу, ничему от нее не научился.

– С другой стороны, Бродский говорил, что все, что он делает и пишет, «это в конечном счете и есть рассказ об Ахматовой». Как вам видится слияние этих огромных рек в море по имени «Иосиф Бродский»?

– Ну вот, я думаю, что предыдущим ответом отчасти ответила на этот вопрос. Но продолжу. Мне кажется, что эти две «реки» вовсе не сливаются в море по имени «Иосиф Бродский». Не только Цветаевой я не слышу в поэтике Бродского, но, честно говоря, и Ахматовой, хотя «жить» она его, вероятно, во многом научила. Я вообще не знаю, откуда он идет. Может быть, это английская поэзия? Тут я ничего не могу сказать, но подозреваю, что если копнуть поглубже, ответ будет тот же самый: и не оттуда. То есть всё усвоено (и Мандельштам, и Хлебников, и кто угодно), но ничто прямо не проявляется. В конце концов, когда Бродский в качестве «учителей» называл своих чуть старших ровесников, он был прав, только он по щедрости называл их в слишком большом числе (вплоть до бесплодного Кушнера), зато имя Станислава Красовицкого (которому он в молодости был явно многим обязан) единственный раз мне удалось из него выжать.

– Бродский помогал вам в переводе «Поэтического трактата» Милоша. В чем конкретно заключалась его помощь?

– Мы внимательно читали перевод с рядом лежащим оригиналом, и он мне указал множество мест, которые я поправила сразу же, у него на глазах, или потом. Иногда предлагал свои поправки: например, «Интернацьонал» вместо «Интернационал», как у меня было сначала, – имея в виду, как поется: «С Интернацьоналом восстанет род людской». Других его поправок не помню, но были и еще. Успокоил меня относительно изредка попадавшихся шестистопных строк среди пятистопных, сказал, что это нормально. Весь перевод целиком прочитали, несколько часов.

– В 1987 году вы присутствовали на нобелевских торжествах по случаю вручения Бродскому премии. Расскажите, пожалуйста, как он держался, как он себя чувствовал, какое ваше впечатление от церемонии, как он вас пригласил на нее?

– Иосиф не приглашал меня в Стокгольм, я там была как корреспондент «Русской мысли». Держался он замечательно: вообще как мальчик, мальчишка даже, но во все нужные моменты (лекция, вручение премии, речь) – как «не мальчик, но муж». Сиял он – по-детски, никакого зазнайства, самодовольства, и излучал вокруг себя такую радость, что и все мы сияли не переставая.