Прозрение

– Мы все не правы. Для того чтобы человек делал то, что делали они, нужно, чтобы у него в душе было что-то такое, чего мы не можем понять. Те, кто слеп, видят в них только глупцов. Я не могу пока понять этого, но мне кажется, что это что-то такое огромное, что, может быть, станет доступно нашему пониманию только по прошествии времени.

Хетта не могла ничем помочь ему. Она только сжимала его руки в своих и слушала, надеясь найти что-то светлое в его рассказе, а он продолжал вспоминать:

– Весь день они стояли на том проклятом плато, что бы мы с ними ни делали. И наконец мы поняли, что ничего не можем с ними поделать. С наступлением темноты мы сошли с горы и отошли в долину, оставив тот холм противнику. – Он нахмурился и провел рукой по глазам, как бы отгоняя видение, все еще стоявшее перед его мысленным взором. – Некоторые из нас на рассвете вышли с белым флагом, чтобы подобрать наших раненых. Там… там не было никого. – Только мертвые и умирающие…

Хетте было страшно слушать дальше, но ему нужно было высказать все, что таилось в самой глубине его души, что рвалось наружу.

– Наверное, Бог Всемогущий плакал в тот день, как и многие из нас. Англичане пришли с белым флагом почти сразу же вслед за нами. И тут мы узнали правду. Оказалось, что пока мы отступали по одному склону горы, они отступали по другому склону. В тот момент, когда гора досталась им, они ушли, не зная, что одержали победу.

И все эти люди, которые полегли там, погибли ни за что, страдали целый день понапрасну. Их армия отступала через реку, оставив только санитарную команду, чтобы она подобрала оставшихся в живых там, наверху.

Он сжал ее пальцы.

– Итак, – продолжил он, – мы стали хоронить своих погибших, а англичане—своих. Они просто засыпали землей свои окопы. А потом они ушли за Тугелу, оставив Спайонкоп в наших руках. Этот день, всего один день кровавой бойни и всеобщего безумия останется со мной на всю жизнь. Отныне я никогда не смогу забыть, к чему может привести мщение. – Как бы очнувшись от глубокой задумчивости, он потерянно взглянул на нее: – Вернул ли этот день нам отца, которого мы никогда не знали? Добавил ли этот день чести Упе? Стал ли я более мужественным, чем был до него? Скажу тебе, что я гораздо более горд, более мужествен и гораздо ближе к Богу, когда я жну урожай, взращенный вот этими руками. Пусть Господь поразит меня, если я еще когда-нибудь подниму оружие против себе подобного. Я и так накликал на свою голову месть слишком многих чужих сыновей.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Урожай был собран. Народились три бычка. Жизнь на ферме вошла в привычное русло. Семья воссоединилась, и хотя у каждого из ее членов осталось на душе что-то невысказанное, это только сближало их в поисках утешения. Франц работал без устали, и его худое лицо светилось вновь обретенным чувством удовлетворения, но иногда он не решался взять в руки ружье, а временами застывал за работой, в задумчивости отстранившись от окружающего мира.

Упа все так же бранил своего внука, разыгрывая роль патриарха, но уже не так сердито – скорее устало. Не раз Хетта и Франц ловили на себе его взгляд. Каждый вечер старик мучил их чтением отрывков из Библии. Он часто говорил о знамениях свыше и видел Божью волю даже в мелких событиях повседневной жизни. И ни разу не вспоминал об англичанах.

Вся семья Хетты снова собралась вместе. Теперь, с возвращением Франца, ей стало легче справляться с работой. На смену осени идет зима, и Хетта станет на год старше. В двадцать лет нужно серьезно готовиться к замужеству. В один прекрасный день приедет Пит и объявит Упе, что хочет жениться на ней. Ему наверняка не терпится это сделать, а родные Хетты выполнят его требования. При одной мысли об этом она приходила в смятение. Как часто смотрела она на дорогу, идущую из Ледисмита!

Франц сказал, что война закончилась. Англичане обосновались в Ледисмите, а буры разъехались по домам. Если Алекс жив, он приедет за ней. Если же никто не придет по этой дороге, она поймет, что он пропал. Но сколько придется ей ждать, прежде чем исчезнет последняя надежда?

Дни складывались в недели, и она все сильнее тосковала по нему и говорила себе, что только воинский долг мог помешать ему сделать то, чего он хотел больше всего. Все что угодно могло задержать его, все что угодно, только не самое страшное – ей даже думать об этом не хотелось. Франц говорил, что в этих людях есть что-то, чего он и сам не понимает. Было ли это в Алексе? Она не могла забыть тот полдень на кукурузном поле: с того дня ее тело наполнилось особым знанием. Он придет… и потребует то, что принадлежит ему.

Каждая частица ее маленького мирка была ей бесконечно знакома. Ей нравилось проводить ласковой рукой по атласной поверхности полированного дерева, нравилось прижиматься щекой к теплым бокам коров во время дойки. Повязывая фартук, она старалась потуже затянуть тесемки. Чувственное восприятие материального мира приносило ей облегчение.