Прозрение Аполлона

Денис Денисыч вздрогнул, открыл глаза. Перед ним стоял давешний милиционер Тюфейкин, с добрым любопытством разглядывал этого чудного очкастого культпросветчика, которого в перестрелке с гундыревцами очень свободно мог бы и укокошить. «Откуда он взялся?» – удивился Легеня.

– К сожалению, ничего не обнаружил, – растерянно сказал. – Одни рамы золотые, да и те дрянь, в печку только, на растопку.

– Плохие же, значит, ваши дела, – посочувствовал милиционер. Он присел рядом на бревнышке, свернул огромную, с длинной ножкой цигарку, но табаку в нее не насыпал, а так, пустую, сунул в рот, стал чмокать, посасывать.

– Это я так от курева отвыкаю, – сказал. – А то, ну ее к черту, в грудях, тентиль-вентиль, чегой-то сипеть стало, не отхаркаюсь, да и на… Ничего, значит, нету по художественной части такого особого…

Он задумчиво поглядел на Дениса Денисыча, но как бы мимо, как бы не замечая его.

– Тогда вот что. Время сейчас, – он поглядел на огромные, переделанные из карманных ручные часы, – время сейчас половина шестого, все равно засветло до станции не доберетесь, а ходить по нашим дорогам ночью – сами видели – лучше не пробовать… Ночевать придется, товарищ Легеня. И вот есть у меня соображение – свести вас к одной старушечке, у ней и переспите спокойно до завтрева… да заодно и поглядите, может, у ней-то, у Егорьевны у нашей, и находится самая что ни на есть первейшая художественная драгоценность.

С лукавой усмешкой поглядел на Дениса Денисыча, подмигнул даже: вот, мол, как я тебя, тентиль-вентиль, озадачил!

Действительно, это вышло так неожиданно и интересно, что у Дениса Денисыча и боль и усталость как ветром сдуло.

И они пошли к старушечке.

Ее кособокая вдовья избенка стояла на отшибе, у самого леса, вплотную прислонясь к веселому разнодеревью, где и береза светлела, и алая рябина разбрызгала свои бусинки-ягодки, и чуть пожелтевшие лапчатые листья клена узорчато вкрапливались в зеленую черноту молодой сосновой посадки.

В лопухах, в чертополохе, среди мелкого кустарника, прихотливо вилась не слишком притоптанная тропка, по которой словно вот только-только прокатился лукавый, от бабушки с дедушкой убежавший колобок… И оттого, что колобок вспомнился, и от непонятности – для чего крохотная избенка эта, бог знает откуда взялась, притулилась тут, на отшибе от села, – все вдруг обернулось забытой бабушкиной сказкой, и таким желанным русским, с детства всю жизнь носимым в себе, заветным и береженым русским повеяло!

А на голенастых кольях ветхого, трухлявого плетня, куда деревенские хозяюшки обычно надевают сушить корчажки, диковинно белели конские черепа. И длинные снизки желтоватых яблочек-кисличек нарядными ожерельями висели под ними.

– Ах, что это? Какая прелесть! – не удержался, воскликнул пораженный Денис Денисыч.

– Павлюшка это все… – засмеялся Тюфейкин. – Непонятный, чудной малый… Эй, жива, Егорьевна? – крикнул он, отворяя лычком завязанную плетневую калитку.

Что-то загремело в избенке, словно ведро уронили, стукнула железная щеколда, и из распахнутой двери, как птичка из часов, выскочила крохотная старушка.

– Ой и настращал же ты меня, Афоня! – дробным смешком рассыпалась, замахала коротенькими ручками. – Орет как оглашенный, ей-пра… аж трусюсь вся от зыку от твоего…

– Чтой-то, бабка, не видать, чтоб оробела… С нечистой силой вроде бы по-свойски, в кумовстве живешь, а тут – на-ко, тентиль-вентиль, оробела…

– Ох-и! – Егорьевна частыми-частыми крестиками закрестилась в ужасе. – Да что ж ты, бесстыжи твои глаза, этак страмотишь меня перед чужим-то человеком!

Денис Денисыч снял шляпу, поклонился.

– Она, товарищ Легеня, у нас… как бы этак сказать, не обидеть, ведьмачкой числится, ну, это… ворожейкой, что ли. Да ты не серчай, Егорьевна, я ить правду истинную гутарю. Темный еще народишко, необразованный, чего не наплетут… Какие могут быть ведьмы в сейчасошнее время или там что… Верно, товарищ Легеня? Ну, факт! Вот, бабушка, привел человека, нехай погостит у тебя до завтрева…

– Ну-к что ж, ну-к что ж, милости просим, – засуетилась, рассияла чудесной улыбкой, все лучики морщинок дивно засветились на крохотном личике. – Пожалуйте в горницу, чего ж мы тут-то…

От ветхости крохотные оконца осели, перекосились; мутные глазки стекол были составлены из кусочков; потолочная балка провисла, ее подпирал грубо отесанный кривой стояк; зыбкий пол, латаный и перелатаный, как живой ходил под ногами; и кирпичная кладка печи треснула по всему челу наискосок. Да и сама хозяйка была под стать старому жилищу: сухенькая, сморщенная, одета бедно, что юбка, что кофта, заплата на заплате, все ношенное не год, не два – десятилетия.