Пруд гиппопотамов

– Какой в ​​этом смысл? Фактов, которые мы знаем, немного, и их можно интерпретировать несколькими различными способами. Если вы с профессором считаете, что старик говорил правду...

– Во всяком случае, об этом, – пробормотала я. – Его ужас казался подлинным – и, уверяю тебя, вполне обоснованным. А вот в остальном я не уверена.

Затем я пошла за Тетишери, оставленной Эмерсоном в нашей комнате. Разговор убедил меня, что Нефрет не скрывает страхов по поводу фактов, о которых вынуждена говорить. Я внимательна, и пристально наблюдала за девушкой, когда она говорила об этом неприятном приключении; ни дрожи, ни изменения голоса или цвета лица. Я верю в подсознание, но только до определённого момента.

Поскольку у меня не было возможности присмотреться к статуе, мы вместе осмотрели её и сравнили с фотографиями в Британском музее. Они оказались идентичными. Именно Нефрет указала, что даже разрыв в иероглифической надписи на основании абсолютно точно скопирован.

Я оставила её изучающей – с моего позволения – мой перевод «Пруда гиппопотамов» и приступила к своим обязанностям. Домашние мероприятия – заказ еды, проверка запасов, мытьё лошадей – заняли несколько часов; когда, чуть ли не к вечернему чаепитию, я вернулась в комнату Рамзеса, то обнаружила, как и ожидала, что Нефрет вернулась к тому, что считала своим долгом. Однако атмосфера была на удивление сердечной. Селим свернулся калачиком и крепко спал. Бастет лежала у подножия кровати, а Рамзес, опираясь на подушки, будто молодой султан, держал статуэтку Тетишери. Фотографии оригинала лежали рядом с кроватью, и все трое явно сравнивали их.

– Я рассказала Рамзесу и Давиду, – быстро промолвила Нефрет. – Ты сказала, что не возражаешь.

Я не упоминала про Давида. Однако для возражений не имелось ни единой разумной причины. По жесту Рамзеса парень принёс мне стул, и я уселась.

– Это твоя работа, Давид? – спросила я.

– Нет, мэм.

Рамзес и/или Нефрет, должно быть, учили его манерам так же, как английскому – и Бог знает чему ещё. В данном случае запаса английских слов явно не хватило; после нескольких неудач он бросил попытки и взволнованно перешёл на красочный арабский:

– Я не могу так ​​хорошо работать, Ситт – пока нет. Её сделал Хамед задолго до того, как ему повредили руки. Он был мастером, лучшего нигде не найти. Он не мог показать мне, но мог объяснить, что делать, и исправить меня, когда я ошибался.

– Думаю, с помощью палки, – сухо заметила я.

– Так учат. – Через мгновение он добавил совершенно другим голосом: – Я думал, что это так.

– И всё же, – вмешался Рамзес, который молчал дольше, чем я ожидала, – вы нашли её, если рассказ Нефрет о событиях точен.

– Уверена, что так и есть, – быстро сказала я.

– Конечно, – подхватил Рамзес почти так же быстро. – Я не хотел предполагать что-либо, кроме неизбежных и неосознанных неточностей, которые появляются, когда история переходит от одного рассказчика к другому. Как я уже упоминал, её нашли в тайнике вместе с другими подлинными древностями. Почему ты считаешь, что она не такая?

Он смотрел на Давида, а не на меня. Я собиралась перевести или, по крайней мере, предоставить более понятную версию комментария Рамзеса, когда Нефрет нетерпеливо вмешалась:

– Рамзес, не глупи. Оригинал находится в Британском музее, так что это должна быть копия.

– Тогда Хамед изготовил её более десяти лет назад, – сказал Рамзес. – Мистер Бадж купил другую статуэтку в 1890 году, если я правильно помню.

Давид понял – первое предложение, по крайней мере. Он нетерпеливо кивнул:

– Много лет, да. Он не может работать много лет. Когда я пришёл к нему, его руки уже были повреждены. Но он был мастером, он научил меня.

Обучение Хамеда не могло бы иметь такого успеха, если бы мальчик с самого начала не обладал исключительным талантом. Изготовление и продажа подделок – наиболее распространённое занятие жителей Луксора и близлежащих деревень. Должно быть, Хамед однажды наткнулся на мальчика, когда тот пытался изобразить подделку, и осознал его неразвитые способности.

А кто лучше Хамеда мог такое увидеть? Он был мастером-самоучкой, недобросовестным, но мастером; лишить его способности заниматься своим ремеслом – вот наиболее жестокое наказание, которое способен придумать любой садист. Достаточно было изуродовать руки.

Эмерсон вернулся раньше, чем я ожидала. Я знала, чем вызвано это отклонение от его обычных привычек, и когда он ворвался в комнату Рамзеса, прямо в мятой рабочей одежде и пыльных ботинках, то мгновенно выразил свои чувства характерным образом:

– Зачем, к дьяволу, вы все тут собрались? Рамзес должен отдыхать. Это похоже на… на оргию!

Давид оказался единственным, кто отступил перед пылающим синим взглядом Эмерсона и нахмуренными бровями. Селим восхищённо уставился на вошедшего, а я спокойно ответила:

– Переоденься, дорогой, и мы вместе пойдём пить чай. Доктор сказал, что сегодня вечером Рамзес может ненадолго встать с постели, если будет осторожен.

С некоторым смущением Эмерсон взял печенье с тарелки, предложенной Нефрет, и позволил мне вывести его из комнаты.