Пруссия без легенд

В этой новой государственной набожности скрывалось много политики — христианство как государственная идеология — но также и много романтизма. Ведь немецкий романтизм, не случайно уже с начала столетия чувствовавший себя в Берлине как дома, был не только литературным течением, но также и политической идеологией: идеологией противостояния Просвещению, обращением к силам души против притязаний разума. Французская революция взяла за образец античный Рим — сначала республиканский, затем имперский. Силы реставрации, которые хотели одолеть революцию, пытались с помощью романтизма возродить средневековье, царство христианства, рыцарство, феодальные ценности преданности и послушания. И никакая из трех союзных держав не делала этого с большим энтузиазмом, чем Пруссия, поскольку у нее не было никакого средневековья, но она хотела его теперь в определенном смысле наверстать. Гейне видел в этом лишь отталкивающее лицемерие: "Я не доверяю этой Пруссии, этому длинному лицемерному герою в обмотках с обширным желудком, большим ртом и с дубиной капрала, которую он сначала погружает в святую воду, прежде чем лупит ею. Мне не нравится эта философско-христианская солдатчина, эта мешанина из пшеничного пива, лжи и пыли в глаза. Отвратительна, глубоко отвратительна была мне эта Пруссия, эта одеревенелая, ханжеская и лицемерная Пруссия, этот Тартюф среди государств".

Следует признать, что усердие обращения в иную веру этого позднеобращенного государства говорит о некоем надломе, перегибании палки. Идеально сконструированная государственная машина, воодушевленная — в определенной мере искусственно — романтической мечтой средневекового христианства; военные часовни, начинавшие вечернюю зорю с хорала "Я прошу силы любви" — это само по себе уже диковинно. Но упрек в голом притворстве и лицемерии тем не менее будет слишком поверхностным. Новая прусская набожность была желанной набожностью, но желали её искренне. Была не только отчасти искусственная, отчасти вынужденная новая государственная церковь "Прусской унии". Существовало также совершенно неофициальное, спонтанное, глубоко эмоциональное, проникнутое благоговением движение Пробуждения, которое в тридцатые и в сороковые годы превратило множество померанских хозяйств в частные молельные дома. И ведь невозможно назвать лицемерными такие свидетельства романтической набожности, как картины померанца Каспара Давида Фридриха и стихи силезца Йозефа фон Айхендорффа (прусского министерского советника). Отвратительно? Скорее странно трогательно это запоздалое желание искусственного государства получить душу.

Пруссия не была в этом одинока. В сентябре 1815 года русский царь, император Австрии и король Пруссии заключили "Священный союз", внутри— и внешнеполитический союз против агрессии и революции в том, что три их государства должны стать "звеньями одной и той же христианской нации". Христианство как политическое связующее звено и здесь — и этому не мешал тот факт, что царь был православным, император Австрии католиком, а король Пруссии протестантом. Неопределенное, экуменическое всеобщее христианство служило объединительной идеологией для "Священного союза", как оно должно было служить прусскому королю Фридриху Вильгельму III в качестве государственной идеологии. Над этой духовной оторочкой союза "трех черных орлов" горько насмехались, и не только противники, но и участники; Меттерних назвал её "громкой пустотой". Но тот же Меттерних искренне принял союз, как таковой: он образовал основы европейской мирной системы, которую он создавал на Венском конгрессе. Король Пруссии принял ее еще искреннее. В своем политическом завещании от 1835 года он наставляет своего преемника: "Не премини способствовать единодушию между европейскими державами, насколько это будет в твоих силах. Прежде же всего не должны никогда расходиться Пруссия, Россия и Австрия; их единение следует рассматривать как краеугольный камень великого европейского альянса".

Сравните это с заключительными строками политического завещания Фридриха Великого от 1776 года: "Пока у страны нет большей цельности и лучших границ, ее властителям следует toujours en vedette [54] быть, за своими соседями поглядывать и в любой момент быть готовым губительные посягательства своих врагов отразить".

Невозможно придумать более яркой противоположности. У Пруссии 1815 года так же не было замкнутой территории государства и пригодных к обороне границ. Но выводы, которые из этого делал Фридрих Вильгельм III, были точно обратными выводам его великого предшественника. Фридрих сделал вывод, что Пруссия должна расширяться и требовал от своего государства, чтобы все служило этой цели. Фридрих Вильгельм сделал вывод, что Пруссия должна довольствоваться тем, что есть и должна искать безопасность в единодушии и единении с "великим европейским альянсом", особенно с Россией и с Австрией.