Прыгнуть выше себя

— А вы не обманываете? Вы — хороший человек?

— Я? Лучше некуда. За меня, сэр, не переживай, будь спок.

— А то ведь все равно выйдет так, как я говорил вам: хорошим людям бывает хорошо, а плохим — плохо. Иначе не получается, понимаете?

— Понимаю. А ты, сэр, никак насквозь религиозный, не из проповедников ли будешь? Ей-бо, ох и дурня я свалял, не скумекал, откуда эти твои детские заповеди — опиум для народа!

— Это не детские заповеди, а простые истины. Их можно вычислить математически. Если бы люди запоминали их с детства, скольких бед можно было бы избежать! Представляете?

— Представляю.

Штыря почему-то больше не смешит наивность Варида. Он не понимает, в чем дело, но неприятный холодок ползет по спине. Даже на допросах такого не бывало. Неужели за наивными прямосуждениями этого силача все-таки спрятана злая подначка? Не похоже… Однако же надо быть с ним начеку… Он говорит назидательно:

— Всегда слушайся меня, и не натворишь лишнего. Варид подходит к нему еще ближе, доверительно спрашивает:

— Вы так уверены в себе? Вы никогда не совершали ошибок?

— Никогда, — твердо произносит Штырь.

— Хорошо вам. Ведь, даже поступая согласно логике и заповедям, с которыми меня познакомил Арсений Семенович, не удается избежать ошибок…

Штырь улавливает в его голосе нотки мучительного раздумья и спешит воспользоваться моментом:

— Заповеди заповедями, вера — оно дело дорогое, проповедничек, а в жизни все оборачивается не так, а то и вовсе наизнанку. Надо законы жизни знать назубок, тогда подфартит.

— Вы знаете? — с надеждой спрашивает Варид.

— Не только знаю, а соблюдаю.

— Тогда скажите мне вот что… Если подозревают человека, а вам известно, что он невиновен, как быть?

Штырь понимает его по-своему:

— Вот оно что, проповедничек, значит, и ты где-то наследил. Ну, ладно, не требую, чтобы выкладывал всю правду. У каждого — своя игра и свой интерес. А если подозревают другого, это всегда хорошо для тебя. Пусть гончаки поплутают, а ты помалкивай в рукав и тихо радуйся. Они время понапрасну потеряют, а время бывает дороже монет. Стало быть, затаись и жди, как дальше повернется…

— Но это нечестно!

— Да не опасайся меня, дурачок! Я в твои дела залезать не собираюсь.

— Смотрите, вон идет сюда Катя, «фея здешних мест»! — внезапно выкрикивает Варид и мчится к воротам.

Увидев его, женщина останавливается и спрашивает:

— Георгия Иннокентьевича там нет?

— Нет, — отвечает Варид. — Но сейчас для всех нас гораздо важнее другое. Только что мне сказали, что Георгий Иннокентьевич… как это слово… ах, да, прохиндей!

Двое из бригадников поспешно отвернулись, будто ничего и не расслышали. Но по их вздрагивающим спинам можно определить, что они хохочут. Мельком и презрительно глянув на эти спины, женщина спокойно произносит:

— Подумаешь, Америку открыли! Георгий Иннокентьевич — деловой человек. Все это знают. А чего же к нему липнут? — Она выразительно пожимает плечами. — Ну, делец, ну, авантюрист. Стихи помнишь: «Был человек тот авантюрист, но самой высокой и лучшей марки…»

— Вам он нравится?

Она снизу вверх заглядывает ему в лицо, шепчет очень тихо и очень серьезно:

— Вы мне нравитесь больше.

— Тогда уйдите от него. Жулики — плохие люди.

— А куда мне идти? Вы возьмете?

— Не можете устроиться на работу?

— На какую? Сызнова на фабрику? А известно ли вам, мил человек, что это такое? Семь часов каждодневно у ткацкого станка, одни и те же стереотипные движения, одни и те же осточертевшие разговоры, та же пища в столовой, пререкания с мастером, езда в переполненном автобусе, где тебя давят, к тебе прижимаются слюнявые подростки, пытаются осчастливить вниманием бодрящиеся бессильные старички… Зарплата, которой вечно не хватает…

А цвести-то мне не так уж и много осталось. Еще лет десять — пятнадцать, и прости-прощай, молодость. Вышедшая в тираж, кому я тогда нужна? Нет, ни за что, слышите, ни за что!

— Плохой человек плохо кончит. А это отразится и на вас, на вашей гордости, чести…

Она дышит тяжело, неровно, продолжает в том же тоне:

— Пускай! Хуже худшего не будет. Вот вы говорите о гордости, о чести. Гордость — это роскошь в наше время, ее не каждый себе позволит, не каждому она по карману.

— Роскошь, говорите… — задумывается Варид.

Катя по-своему понимает паузу:

— Знаю, скажете: эту роскошь себе позволяют и бедные. Пускай! Я не могу, не желаю стать такой…

Она говорит уже с ненавистью, словно это он заставил ее заглянуть в себя попристальнее и разглядеть то, чего она пыталась не замечать.

— Катя, ты меня ищешь? — раздается оклик.

Из только что подъехавшего автомобиля вылезает и картинно распрямляется Георгий Иннокентьевич. Варид поворачивается к нему:

— Я ухожу от вас. Оказывается, вы просто использовали меня в своих целях.

Георгий Иннокентьевич подбоченивается, кося взглядом на Катю и остальных, говорит тихо, но с вызовом:

— А почему бы и не использовать простаивающее оборудование? Ведь ты же робот, машина…

— Робот? — отшатывается Катя и вдруг со злой радостью проговаривает: — Тогда понятно… Пионерский устав выучил, да? Тоже мне, машина, а учить вздумал человека, затвердил как по писаному…