Прыщ

Итить ять! Хотя… Разве для меня что-то новенькое? Давненько Демократическую Россию не вспоминал? А ведь Родину надо помнить. Постоянно. Ежедневно и еженощно. Потому как Родина — тебя не забудет. Нигде и никогда. Найдёт и поимеет. Всем накопленным за тысячелетнюю историю арсеналом средств и способов. И очень надо учитывать местных «святорусских» особенностей. Потому что»… и хрен меня потом найдут» — здесь не сработает. Потому что в любом чужом месте, достаточно далёком для «хрен», ты будешь — «сам никто и звать никак».

— А… Так ведь… Но, дядя Демьян, коль ты про таких людей знаешь, про злыдней и душегубов, так что ж ты их в поруб не покидаешь? Татей да воров?

— Хм… «Не пойман — не вор» — слышал? Мелочь-то попадается. А вот серьёзных людей… Высоко сидят, Ванюша. Просто так, по слову, хоть твоему, хоть моему… Доказать, вишь ты, вину надобно. Вот кабы окольничий посадника живым сюда приволок… а он, с чего-то, страдальца на месте прирезал… Мда. Так что, ходи милок, да опасайся: могут и подослать кого. По твою душу. Вот если бы ты ко мне попросился… жил бы себе припеваючи, тут у меня спокойно, никакой злыдень не сунется, людишек бы верных присматривать поставил. А так… пущай уж Гаврила-оружничий слёзы проливает. Над телом твоим белым.

Столь красочно обрисованные перспективы… пейзаж художника Верещагина «Апофеоз войны». С пирамидкой из одного черепа. Моего.

Ой ли? На понт берёт?

— Да полно тебе, дядя Демьян, меня страстями стращать. Нешто с Княжьего двора каждый божий день зарезанных упокойничков волокут? Тут же стража, княжьи слуги… откуда тут лихим людям взяться?

— Ага. Ну-ну. Оно конечно. Но… Ежели что — не обессудь. Слышал, поди: «Вольному — воля, спасённому — рай». Вот как бы воля твоя — во спасение райское до срока не претворилась…

Я откланялся, давешний «салоп» проводил меня до нашей казармы. Присвистнул на прощание выбитыми зубами, сделал пару шагов в сторону и исчез — пропал в ночной тьме подворья. Фонарей нет, окна не горят. Темно как…

Да факеншит же! В Африке столько негров нет, чтобы на всю «святорусскую темноту» — задниц хватило!

На ощупь взобрался на крыльцо. Хоть и из одной ступеньки, а шею сломать можно. На ощупь, в абсолютной темноте, пробрался через сени. В нашей «опочивальне» было чуть светлее — слабый отсвет от ещё не полностью прогоревших углей в печи.

Спать… какой сон, когда рядом храп, пук да зубовный скрежет! Устал, в глазах — будто песком насыпано. Хочу спать и не могу. Беседа с кравчим… просчитать не могу.

Он может и сам подослать. Я тут много чего наворотил. Могут посчитать, что лишнее знаю. Не «могут» — посчитают обязательно! Вопрос только — когда? Нехрен мне было сюда ехать! Ведь сказано же народом: «с глаз долой — из сердца вон»! А куда? — Без «службы» — нет «шапки». Назвался бояричем — полезай в… в куда влезть пустят. Или — «рассосался быстренько»? — В быдло. В тягловые, в простонародье, в народ русский. «И место твоё у параши».

Хотя теперь мне и этого сделать не дадут: «умножающий познания — умножает печали». Вплоть до преждевременной и скоропостижной…

И как тут будет играть кравчий… Может — сам, может — других подтолкнуть. Используя меня как приманку. Чтобы взять на «горячем». Точнее: «на столь юном, но уже хладном…».

Ещё одна странность в нашей беседе: уверенность — или проверка? — связи Акима и смоленского тысяцкого Боняты. Туфта какая-то. У Акима, конечно, своя жизнь есть. Но чтобы он особую любовь к тысяцкому от меня утаил… не верю. Или я чего-то пропустил? Или Аким какую-то отдельную игру затеял? Да ну, не верю… А сам-то… Аким многого о моих делах-похождениях не знает. А он меня не глупее, но в этом мире куда как опытнее… Интересно, с чего это кравчий вдруг делами тысяцкого заинтересовался?

Перемолачивать недостаточную информацию впустую — мучительное занятие. «Настоящее одиночество — когда вы всю ночь говорите сами с собой — и вас не понимают» — Жванецкий прав.

По утру голова — как пыльным мешком из-за угла стукнули. Третью ночь без нормального сна. После двух недель ночёвок в дороге. Что тоже… — в полглаза. А ещё казарму нашу толком не проветрили — тепло выпускать не хотели. Головы у всех… больные, подташнивает. Одного прямо в столовке выворачивать начало — еле успел из-за стола на крыльцо выскочить.

Интересно: мы с одной миски кашу хлебаем, если меня травить, то нужно травить всех «прыщей». Может, уже началось?

— Господин наставник, вестовой боярин велел сказать, что мне ныне надоть у евоных покоев службу несть. Тама, в людской, и спать велено, тама и кормить будут.

Добробуд рапортует старшому об изменениях в своём служебном положении. Хоть у кого-то дела хорошо идут.

— О, Добробуд, так тебя уже в настоящую службу взяли!

— Ага. Ну. Да какая там служба, Иване… Рождество ж вот-вот! Гонцов княжеских всех по-разгоняли — от князя подарки-позравлялки везть. У стрыя мужа двоюродной сестрицы по матери племяша мово батюшки… Ну, который тут по княжьей гоньбе главный — даже и в сенях постоять некому. А вестовые… ну… сам понимашь… во всякий час, спешно… и скачут, и скачут… Да и в людской там теплее.