Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Лежа в кровати, я пытался уснуть. Бистро работало до десяти ночи, и в окно доносились со двора громкие голоса веселых людей, живущих неподалеку, которые вместе с друзьями могли смеяться здесь допоздна. Мои друзья находились в Вене и мечтали о Палестине. Как и Генни. Я беспокоился, спят ли мои сестры этой ночью в безопасном месте. Вскоре внизу к смеху добавилось пение. Моя мать напевала польские мелодии, вышивая свадебные платья юным невестам. Выйдут ли когда-нибудь замуж мои сестры? Песни снизу звучали все громче и разухабистей. Я представил себе группу хулиганов, издевающихся над моей семьей на темных улицах Вены. Тут я почувствовал, что мне предстоит долгая бессонная ночь, но внезапно, как будто спрыгнув с утеса, погрузился в глубокий сон и беспробудно проспал до утра.

Утром я отправился на почту и там сделал сногсшибательное открытие: все вывески были не только на фламандском и французском языках, но и на идише. Я был потрясен. В Германии и Австрии тех, кто говорил на идише, выгоняли из домов. Здесь, в стране, где евреи составляли лишь малую часть населения, идиш являлся одним из официальных языков. Об этом, подумал я, нужно тотчас же сообщить маме.

Почтамт находился на Пеликаанстраат, напротив вокзала. Этим тихим ноябрьским утром я шел по улицам, рассматривая все вокруг. Антверпен был достаточно большим и богатым городом, где почти не было заметно примет надвигающейся войны. Повсюду были ювелирные магазины со сверкающими в витринах бриллиантами. Я миновал готический кафедральный собор и музей великого мастера Питера Пауля Рубенса. Знак указывал дорогу к близлежащему зоопарку. Я шел по улице Мейр, главной артерии города; вдоль тротуаров тянулись клумбы с цветами, вокруг было много кафе. Я вспомнил кафе в Люксембурге и инстинктивно нащупал в кармане удостоверение личности, выданное мне в Эзра-бюро.

Потом я вернулся в свою комнату и написал письмо родным. Я писал, что Антверпен напоминает мне Иерусалим — такое большое впечатление произвели на меня вывески на идише и то, что у меня была здесь своя комната. Пусть небольшая, она служила мне убежищем. На некоторое время я мог прекратить свой бег.

Растянувшись на кровати, я представлял себе радость своих близких, когда они услышат о великом счастье — я все-таки добрался сюда. Но мне хотелось, чтобы они тоже были здесь со мной, и эта мысль мучила меня. Я взял еще один листок бумаги и сделал то единственное полезное, что мог совершить в настоящий момент: послал Хайнцу письмо с просьбой переслать мне мой чемодан.

В этот же день после обеда мы с дядей Давидом поехали на трамвае к нашим дальним родственникам, жившим в Берхеме — пригороде Антверпена, с детскими площадками, парками и открытыми полями. Глава семьи Нахум Розенблюм, кузен моей бабушки по маме, владел магазином деликатесов, расположенным в одном из районов Антверпена, где еврейское население постоянно росло. Многие евреи селились здесь после изгнания их с родины. У Нахума и его жены были дочь и сын, жившие с ними, и еще одна дочь Рашель, которая жила в Берхеме со своей собственной семьей. Рашель Фрайермауер с мужем Йозефом и двумя дочерьми жили на Диксмуиделаан. Рашель была приветливая полная женщина лет сорока, с каштановыми волосами. Улыбка озарила ее лицо, когда дядя Давид представил меня.

— Племянник, — провозгласил он торжественно, весь в поту после подъема по лестнице. — Сын Доры. Ты же знаешь Девору из Ченстоховы?

Я почувствовал себя, так сказать, «легализованным» — был представлен не только я, но и моя родословная. Потом в комнату вошел муж Рашель, высокий широкоплечий мужчина, редкие волосы которого были зачесаны поперек головы. Он с большим наслаждением курил трубку. Его рукопожатие было крепким, как у водителя грузовика, хотя он шил изящные дамские блузки.

Мы сидели у них на кухне, и они расспрашивали меня о моих приключениях. Я рассказывал, и мне становилось легче.

— Какое счастье, что вы оба здесь! — сказала Рашель, обращаясь к дяде Давиду.

— Другие тоже выберутся, — ответил он.

Я взглянул на него с ожиданием и надеждой. Если существовали конкретные планы, я хотел знать о них. Но дядя Давид отвернулся, и я, пытаясь найти утешение, полностью отдался заботам Рашель и Йозефа.

Вскоре пришли домой дочери Фрайермауеров. Их звонкие счастливые голоса опережали их, когда, тараторя, они взбегали по лестнице на третий этаж. Шестнадцатилетняя Анни, более спокойная из них, увидев нас, слегка покраснела, но потом улыбнулась, обнажив прекрасные зубы. Нетти, которой было одиннадцать, не смущаясь, потянулась ко мне и чмокнула в щеку. Запах корицы и яблок плыл по квартире, и где-то посвистывал чайник. Мы сидели все вместе за столом и ели горячую запеканку из лапши.

— Как у мамы, — сказал я, и мне стало хорошо при этом воспоминании о доме. — Самый большой комплимент, который я могу сделать.

— Возьми еще кусочек, — сказала Рашель. Опять как моя мама.

— Лео, — сказал Йозеф, попыхивая трубкой, — мы хотим, чтобы ты чувствовал себя у нас как дома.