Псевдоним «Эльза»

– Да уж счастливого пути! – крикнул вслед Оле. – Во вьюгу не попадайте больше! Надо же, как бывает, – проводив её взглядом, он поправил шапку. – Любил одну, а женился на другой. И для чего это? Чудно как-то. Если только из-за приданого, что ли?

Он пожал плечами, натянул поводья, разворачивая лошадь.

– Ну, пошла, пошла, не нашего ума дела.

Стоя в коридоре у окна вагона, Катя смотрела, как Оле тронулся с места, подхлестнул лошадь и вскоре исчез за поворотом. Послышался удар колокола. Поезд медленно пополз от перрона.

– Билеты, билеты прошу, господа!

Проводник шел по вагону, Катя не глядя протянула ему билет.

– Благодарю, мадам. Принести чаю? – любезно предложил проводник.

– Да, спасибо, – она кивнула.

В сгущающихся сумерках за окном потянулись покрытые грязным, мокрым снегом поля. Вдруг за изгибом реки, как последний привет, стройные высокие ели в ряд и деревянный двухэтажный дом на взгорке – усадьба Шаховских. Появились-исчезли, поезд набирал ход. За окном совсем стемнело. Катя вошла в купе и, закрыв за собой дверь, упала на мягкий диван, уткнувшись лицом в подушку. Рыдания душили её. Сейчас она могла дать слезам и горю волю. В дверь постучали.

– Чай, мадам.

Она не пошевелилась, не встала, чтобы открыть. Немного постояв, проводник ушёл, решив, что она спит.

* * *

– Гори, гори, моя звезда. Звезда любви приветная. Ты у меня одна заветная. Другой не будет никогда!

Глубокий, мелодичный голос Маши наполнял собой небольшую гостиную, отделанную бронзой в скандинавском стиле. Напротив окна ярко горел камин. За приспущенными бархатными шторами беззвучно падал снег. Три зажжённых свечи в канделябре на каминной полке освещали круглые, с фарфоровыми вставками часы и портрет военного в отделанной драгоценными камнями раме. Маша сидела в кресле у огня, рядом, придвинув круглый бархатный пуф, расположилась сестра Зина. Она аккомпанировала Маше на гитаре и тихонько подпевала, вполголоса.

– Лучей твоих волшебной силою вся жизнь моя озарена… – Маша подняла голову, взгляд её наполненных слезами глаз устремился на портрет князя. В памяти всплыло холодное серое утро 1918 года. Сожженный казачий хутор в окрестностях Екатеринбурга. Спрыгнув с коня, Григорий в отчаянии разбрасывает ещё дымящиеся бревна, разрывает золу. Приподняв за плечи обугленное тело матери, сожженной заживо на хуторе пьяными чекистами, пытается обнять в последний раз, едва различая изуродованные черты дорогого, любимого лица, и… тело рассыпается в его руках. Рассыпается в прах.

– Княжна, я прошу вас, не ходите, – адъютант генерала барон Корф пытается удержать Машу. – Там страшный смрад. На это невозможно смотреть. Звери.

– Нет, прошу, не удерживайте меня, Алекс.

Отстранив его руку, она бежит к Григорию, задыхаясь от сладковатого удушающего запаха сожженной плоти, смешанного с сырым запахом земли и перепревших листьев. Он стоит на коленях над тем, что осталось от княгини Алины Николаевны, голова опущена, кулаки сжаты. Упав на колени рядом, она обнимает за плечи, прижавшись лбом к спине, и тихо плачет, глотая слезы, не смея дать волю отчаянию.

– Догнать! Живьем закопать в землю!

Она никогда не видела у него такого лица. Оно словно превратилось в непроницаемую гипсовую маску. Серо-зелёные глаза под красиво очерченными густыми чёрными бровями – точно две могильных ямы. Казачий отряд, бросившийся в погоню за чекистами, вскоре нагнал их. Вмиг протрезвевших и струсивших пролетариев притащили к генералу.

– Связать, вырыть им могилы и засыпать землей, пока не задохнутся.

Она понимала, он желал им мучительной смерти, такой же, как испытала его матушка. Никто из офицеров не посмел возразить, хотя все понимали бессмысленную жестокость приказа. Никто не хотел бы оказаться исполнителем.

– Я прошу, не надо.

Она отважилась возразить ему:

– Они достойны смерти, но расстрела достаточно. Зачем подвергать мучению души тех, кто будет исполнять приказ? Чем мы отличаемся от них? Григорий Александрович, я прошу. Не надо.

Она видела, он смотрит в землю перед собой, и папаха надвинута на брови. Вокруг офицеры, казаки, большинство думает так же, как она. Всё напряглось у неё внутри до предела. Если он поступит так, как решил – это будет шаг, который изменит всё между ними. Это будет шаг, который изменит его самого, безвозвратно. Она не сможет забыть, да и он сам не сможет – тонкая нить, связывающая их, порвется. Но это не всё – он потеряет моральный авторитет для тех, кто его окружает сейчас. Отступив от идеалов, сплотивших их, приняв звериные правила врага, он их предаст, он уподобится безнравственным чекистским чудовищам и их вожакам. Культура, история, мораль – всё будет сброшено в пропасть, туда же, куда и кресты с сожженных, разрушенных церквей. Он перестанет быть ей близким человеком – его природа изменится навсегда, душа будет отравлена ненавистью и, в конце концов, разрушится.

– Прости их, Гриша, – она отважилась положить ему руку на плечо, тонкие пальцы – на золотой погон с императорским вензелем. – Надо простить. Чтобы жить дальше. Не мсти.