Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

Неприязнь Врангеля и Оболенского к Слащеву прозрачна. Книги самого Слащева резки, нелицеприятны для многих и многих военачальников, воевавших рядом с ним, полны разочарования и фактически написаны уже в ином состоянии духа, совпадая по времени с его возвращением и работой в Советской России.

Можно подумать над тем, почему Булгаков, прочитав у Оболенского о белобрысых волосах Слащева, делает его темноволосым[363], но не внешность здесь главное. Видимо, применительно к «Бегу» первичное значение приобретает вопрос о связи литературы с реальностью. Считается, что изменения финала пьесы, которые Булгаков последовательно вносил в варианты 1933, 1934, 1937 годов (три из четырех финалов в 1937 г. завершаются самоубийством Хлудова), продиктовала сама реальность: убийство Слащева при странных обстоятельствах в 1929 г. Интересно, что машинопись единственного варианта 1937 г., завершающаяся намерением Хлудова уехать в Россию и вызывающая ехидное замечание генерала Чарноты о том, что его там моментально поставят к стенке, снабжена карандашной припиской М. А. Булгакова: «Тупик»[364].

Однако для нас интереснее вопрос – что именно могло привлечь М. А. Булгакова в ветлугинском описании Слащева? По всей видимости, это было постижение масштаба личности, утраченное в мемуарах. Ветлугин, говоря о Слащеве, создает образ «почти легендарного человека», возвысившегося до бытийного измерения – «достойный если не прижизненной статуи, то загробного внимания ада»[365]. Описания боев, в которых участвует Слащев, по своей напряженности не сравнимы с какими бы то ни было даже у самого Ветлугина, публицистика которого вообще отличается поистине реактивной энергетикой. Акцент поставлен на преодолении невозможного:

За ночь большевики прорвали Сивашские позиции и двигаются на полуостров… Остается последний резерв – 1000 юнкеров. С винтовкой в судорожно сведенных руках, с безумным взором остекленевших глаз, поведет он эту кучку навстречу соленому весеннему ветру, в лоб пулеметам, в дико-неравный, фантастический бой. Через несколько часов большевики отхлынут назад… «Требую от вас всех максимума работы для победы. Ничего не обещаю. Кого надо, повешу!» – с такими речами, высокий и строгий входит он в толпу севастопольских рабочих, без оружия, без охраны, в развевающейся черкеске, с одним трясущимся ординарцем… Забастовка прекращается (С. 190).

Благорасположенность Ветлугина к Слащеву, которого одинаково недолюбливают в обоих лагерях, не могла не броситься Булгакову в глаза. Хотя он и не мог знать еще одной, патетичной ветлугинской оценки, где тот, не переставая размышлять о Слащеве, примеряет его судьбу на себя, а это происходит с пишущими нечасто. Обращаясь 21 августа 1920 г. из Константинополя к Дон-Аминадо, Ветлугин пишет:

С Перекопа дул соленый насыщенный трупами ветер; ни дышать, ни жить здесь было нельзя и даже мне – закостенелому в [не пропечаталась часть нижней строчки] Земсоюза и Освага – стало ясно, как простая гамма – что нужно или взять винтовку и со слащевским десантом пойти туда, где снова от Суджи и Кизляра до Ростова и Юзовки шевелились казачьи станицы, гремели дедовские берданки и на сотни верст подымалось зарево сожженных совдепов и сметенных округов, или ехать в Константинополь для позорных дел и голодных забвений. Для первого не хватило – чего? не знаю, может быть, элементарного долга…[366]