Псевдонимы русского зарубежья

Ваше письмо меня искренно обрадовало. До сих пор не обращалась к Вам, так как не могла предложить гонорара. Теперь «Новоселье», считаясь с трудным положением, начало платить некоторым сотрудникам. Это начинание идейное и приносит огромные убытки пока. Журнал развивается, имеет больший тираж, чем остальные издания. Он завоевал себе прочное место на амер[иканском] книжном рынке.

Максимальный гонорар, который могу предложить: 75 центов до 1 дол[лара] на нашу страницу[774].

С концом войны и расширением корпуса сотрудников журнала за счет европейской диаспоры возникла проблема не только вознаграждения за творческий труд, но и в прямом смысле слова спасения авторов от полуголодной жизни в послевоенной Франции. Стараясь отыскать баланс между тем и другим, Прегель начала выплачивать гонорары не в денежных единицах, а продуктовыми и вещевыми посылками, что устраивало обе стороны. Возникло целое явление «гонорарных посылок», отправляемых ею в Европу, дабы материально поддержать тех, кто за годы войны потерял даже то немногое, что имел.

Прегель разъясняла свою «гонорарную политику» в письме к В. Л. Корвин-Пиотровскому от 19 декабря 1945 г.:

Гонорар за стихи не плачу в Нью-Йорке, но Вам, как парижанину пошлю за них посылку (в ближайшие дни). Это лучше гонорара, и мне обходится значительно дороже[775].

Впрочем, посылки отправлялись не только в качестве гонорара, но и «просто так»: экономическая жизнь в разоренной войной Европе была немыслимо трудная. Бытовая, посылочная тема становится одной из сквозных в обмене письмами Прегель со своими коллегами во второй половине 40-х гг.

Будучи, в особенности в начальный период издания журнала, по существу, единой во многих лицах – финансового директора, редактора, корректора[776], курьера, подчитчика после типографского набора и пр., Прегель, разумеется, не могла уследить за теми или иными «ляпами», проникавшими порой на страницы журнала. Так, скажем, в стихотворение В. Корвин-Пиотровского «Игоревы полки», которые автор прислал из Парижа не в отпечатанном на машинке, а в рукописном виде, вкралось несколько опечаток (26-я книжка журнала за 1946 г.). Строчка «Крылом подбитым журавлиным», как было у автора, была изменена на «Крылом разбитым журавлиным»; в финальной каденции «и в кирпичи», в разногласии с оригиналом, появилось меняющее смысл «и в кирпиче»:

Росой коснется пыльных губ,
Дождем прольется над долиной
И в кирпиче высоких труб
Плеснет размеренной былиной.

Самое серьезное искажение касалось третьего стиха второй строфы, в котором авторская «балка» была ошибочно прочитана переписчицей как «банка»:

Опять ордынская стрела
В колчане зреет и томится
И в узкой банке расцвела
Багряной былью сукровица.

На предъявленные авторские претензии Софии Юльевне пришлось оправдываться.

Опечатка же явилась следствием того, что переписаны стихи были от руки, – писала она В. Корвин-Пиотровскому в письме от 19 мая 1946 г. – Напутала машинистка – но «разбитое» крыло имеет смысл определенный (пожалуй, не хуже подбитого) и кирпичи тоже вполне удовлетворяют. Меня несколько смутила банка, но переписчица потеряла оригинал и настаивала на своем тексте – [777]

Данное происшествие имело, как кажется, локальное историко-литературное значение и не повлияло на дружеские отношения автора и редактора. Однако случались инциденты и покруче. После публикации в сдвоенном № 33 / 34 журнала за 1947 г. рассказа Б. Пантелеймонова «Молодые глаза», по тексту которого энергичным редакторским карандашом прошлась писательница И. Грэм[778] (во второй половине 40-х гг., когда объем присылаемых в журнал рукописей по сравнению с предыдущими годами значительно вырос, Прегель стала привлекать к редакторской работе сотрудников «Новоселья»), раздосадованный автор жаловался И. Бунину в письме от 2 апреля 1947 г.: