Психические убежища. Патологические организации у психотических, невротических и пограничных пациентов

Я предположил, что было что-то грустное и, вероятно, комичное в том, как он сидел в ванне. Возможно, добавил я, это было связанно с осмотром гениталий, который он обычно производил в ванне и который когда-то привел его к открытию, что у него только одно яичко. Я задался вопросом, а не была ли это одна из его «чахлых» шуток, и что, вероятно, миссионеры репрезентировали анализ, и что, когда, как сегодня, он чувствовал себя особенно мокрым, жалким и чахлым, он проецировал это ощущение на меня и прогонял меня прочь?

Казалось, моя интерпретация его задела, и, немного подумав, он углубился в тему И-Цзин, сказав, что с этой книгой его познакомил друг по имени Пру, игравший большую роль в его фантазиях, и повторил имя Пру несколько раз. Я спросил, не связывает ли он это имя с медицинским термином, обозначающим зуд (Prue – prurience), – на эту мысль меня навело то, как он произносит И-Цзин (И-Чинг – ср. itching, «зуд»). Он согласился и сказал, что внезапно ему вспомнилось вот что. Недавно один друг обвинил его в похотливости (prurience), ему пришлось посмотреть, что это слово значит, и он обнаружил, что оно связано с зудом (itching). Я предположил, что ему не хочется признавать похотливую заинтересованность в моем душевном состоянии, когда он считает меня «мокрым» в смысле г-жи Тэтчер, и что он выражает страх, что моя заинтересованность в нем может быть также похотливой, а я могу не понять, каково ему, когда он приходит такой мокрый, несчастный и сознающий, что с ним что-то не так. На следующем сеансе он вернулся к этому сновидению в связи с ассоциативным воспоминанием о женщине, похожей на осу. Он вспомнил, как смотрел фильм «Жало» (The Sting), в котором полицейский притворялся, что ему нравится шутка, а потом внезапно приходил в ярость.

Несмотря на то что пациент хотел, чтобы анализ затрагивал проблемы, которые его беспокоили, например касающиеся его гениталий, ему было легче превращать этот опыт в чахлую шутку, что позволяло ему проецировать страдание и приходить в возбуждение от того, какой он умный. При этом он страшился, что его подловят, и боялся унижения и жестокости. Однако он не мог устоять перед соблазном освободиться от ощущений нужды и зависимости, несмотря на то что опыт вновь и вновь показывал ему, что такое разыгрывание заканчивается катастрофой.

Разграничение, которое пациент проводил между немецкой армией и СС, репрезентировало для него различие между двумя частями его личности. Часть, связанная с СС, основывалась на всемогущей мании величия и функционировала, проецируя и заключая нуждающуюся самость в аналитика, а затем жестоко высмеивая и терзая и пациента, и меня. Он находился во власти нарциссической организации, чья жестокость и безжалостность в какой-то мере контейнировалась более реалистичной частью, которая умела функционировать более разумно и логично.

Самодеструктивность, без труда распознаваемая как в анализе, так и в повседневной жизни пациента, была от него скрыта посредством маскировки и идеализации. Он не мог игнорировать либидинозную, нуждающуюся свою сторону и знал, насколько ужасно быть маленьким, потерянным мальчиком, чувствующим себя мокрым и униженным зависимостью от своих объектов. Поскольку он не мог избавиться от этих чувств полностью, он вынужден был установить перверсивную связь, в которой нуждающийся ребенок соглашался на унижение. Лишь изредка эта его часть была способна напрямую протестовать против фрустрации, которую он был вынужден терпеть. Когда он находился в контакте со своими нуждами и был способен протестовать, то чувствовал себя агрессивным, но не перверсивным – скорее, немецкой армией, чем СС, – но этот протест оказывался еще опаснее, поскольку нарциссическая структура тогда проецировалась в аналитика и пациент полагал, что к нему будут относиться жестоко, без понимания. Протест означал бы признание своей отдельности и противостояние патологической организации, что он боялся делать.

Когда, как это часто бывало, у меня не получалось находиться с ним в контакте, достаточном для возникновения у него чувства, что его понимают, пациент особенно легко втягивался в сговор с нарциссической организацией. В частности, это случалось, когда я не мог удержаться и реагировал на его остроумные и смешные реплики, а для него это, полагаю, означало, что я предаю его истинные нужды и вступаю извращенным образом в сговор, удовлетворяя свой нарциссизм. Но даже если мне удавалось избежать этого, он чувствовал, что это стоит мне большого труда, и думал, что я прилагаю колоссальные усилия, чтобы не смеяться его шуткам. Он ожидал жестокости, как от женщины-осы, и эта жестокость, похоже, соотносилась со страхом перверсии и похоти. Он считал свои объекты поврежденными, как виолончель его матери, или смятыми, как тележка в его сновидении. Его часть, более связанная с неперверсивным протестом, слишком боялась открытого конфликта и вместо этого прибегала к сговору с жестокой частью, тайно портящей и обесценивающей аналитическую работу.