Психоаналитическая традиция и современность

Фрейд не обсуждает подробно вопрос, связанный с рассмотрением «слабостей» Достоевского как моралиста. Его суждения о нравственном совершенстве и греховности человека, его покаянии и сделке с совестью заслуживают внимания. Но конечные выводы не представляются убедительными. Они, по сути дела, не подкреплены серьезной аргументацией и свидетельствуют скорее о весьма произвольных допущениях, нежели о реальных фактах, всесторонне и обстоятельно рассмотренных Фрейдом. Разумеется, внутренняя борьба Достоевского с самим собой, сопряженная с размышлениями о добре и зле, преступлении и наказании, вине и раскаянии, жизни и смерти, духовных ценностях и христианских идеалах, боге и дьяволе, отмечена печатью многочисленных сомнений и колебаний, нашедших отражение в его произведениях. Но отсюда вовсе не вытекает заключение, к которому пришел Фрейд и согласно которому Достоевский «присоединился к тюремщикам» и, следовательно, культура будущего не многим будет ему обязана. Напротив, оказывается, что по прошествии времени такие максимы Достоевского, как «высшая гармония не стоит слезинки хотя бы одного только замученного ребенка» и «красота спасет мир», стали императивами культуры, разделяемыми многими представителями человеческого рода.

Как никогда ранее, эти императивы культуры поддерживают сегодня хрупкое равновесие между бытием и небытием, современной человеческой цивилизацией и угрожающей ей глобальной катастрофой.

Что касается зачисления Достоевского в стан грешников, то Фрейд ограничивается несколькими замечаниями о мотивации преступных деяний вообще и наблюдаемом среди части исследователей соблазне причислять русского писателя к преступникам на основании насыщенности его романов убийцами, насильниками и иными персонажами, вызывающими у читателя отвращение, негодование, протест. Преступнику свойственны обычно черты безграничного себялюбия и сильной деструктивной наклонности, в то время как у Достоевского обнаруживалась поразительная способность любить других людей, быть сострадательным и добрым. Вместе с тем, как считает Фрейд, основываясь на высказываниях Н. Страхова, С. Цвейга и Р. Фюлоп-Миллера о Достоевском, можно заключить, что личность русского писателя характеризовалась некоторыми деструктивными и садистскими чертами, связанными с его неврозом. Но деструктивные наклонности Достоевского были обращены главным образом вовнутрь, на самого себя, что и нашло отражение в его литературном творчестве.

Поскольку психоанализ ориентирован на выявление причин возникновения неврозов человека, то нет ничего удивительного в том, что его основатель уделяет столь значительное внимание рассмотрению вопроса, связанного с определением существа невроза у Достоевского и формами его проявления в жизни. Известно, что русский писатель был подвержен тяжелым припадкам и многие называли его эпилептиком. Фрейд исходит из того, что эпилепсия была лишь симптомом его невроза, развившегося на основе травмы, пережитой им в связи с трагической судьбой отца – убийством его крестьянами. Правда, в последнее время некоторые исследователи выдвигают гипотезу, согласно которой убийство отца Достоевского является сомнительной версией, не подтверждающейся имеющимися в распоряжении биографов русского писателя фактами.

Разумеется, для биографов установление истины в этом вопросе является важным и необходимым. Для психоаналитика же это не имеет существенного значения в плане понимания истинных причин возникновения у человека невроза. Смерть отца Достоевский пережил на восемнадцатом году жизни, а психоаналитическое видение истоков невротического заболевания связано с поиском глубинных причин, уходящих своими корнями в раннее детство. Поэтому если бы кто-нибудь усмотрел необоснованность Фрейдом тезиса об убийстве отца как ключевом пункте невроза Достоевского на том основании, что факт убийства не столь уж достоверен, то сам по себе такой аргумент ничего не говорил бы ни о сомнительности выводов основателя психоанализа, ни о проблематичности использования его учения при осмыслении жизнедеятельности писателя.

Первые припадки у Достоевского имели место в детские годы и вызывались, по свидетельству его близких, страхом смерти, боязнью умереть. С точки зрения психоанализа, подлинный смысл подобных припадков состоит в отождествлении ребенка с умершим человеком или с живым, но которому желают смерти. Для мальчика таким человеком обычно является отец, и поэтому припадок ребенка означает самонаказание за его желание смерти отца. В работе «Тотем и табу» (1913) Фрейд попытался показать, что отцеубийство является изначальным преступлением человечества, когда объединившиеся между собой сыновья убили своего отца, вершившего власть в первобытной орде. Отзвук этого преступления до сих пор вызывает противоречивые чувства в душе каждого человека.