Психоанализ и математика. Мечта Лакана

Утверждение Тцары, мол, стихотворение, написанное случайно, представляет его «автора», интерпретируется, как правило, одним из двух способов, причем, оба – побочные продукты двух правящих в нашем веке «философий». Одно толкование – юнгианское, или магически-мистическое: надличная Бессознательная Мысль магическим образом организует случайный «выброс костей» и придает ему значение, подобно тому, как это происходит с гаданием по книге «И Цзин». Другое толкование – рационалистическое, или скептическое, «тимпанарианское»:³ подобие стихотворения автору – плод иллюзии и, следовательно, весь психоанализ – иллюзия. Чья-то конкретная субъективность признается в продукции, произведенной случаем (в сновидениях, ошибочных действиях и т. д.) точно так же, как «распознаются» конкретные фигуры и лица в пятнах Роршаха. Мы проецируем и распознаем себя в хаосе в силу настойчивого герменевтического влечения, заставляющего нас видеть смысл в бессмыслице.

Лакан утверждает, что фрейдовский психоанализ обретает правдоподобность только тогда, когда вопрос руководства по Тцара переворачивается: нужно спрашивать не «почему освобожденные слова представляют нас?», а «до какой степени мы – продукт освобожденных слов?» Если психоанализ как теория и практика не сводится к магическому представлению или субъективной проекции, то место изначальной субъективной потребности выражать себя, за которой следуют представляющие ее знаки, артефакты или случайные элементы, занимают изначальные знаки (или даже буквы), движущиеся по таинственным клинаменам⁴ языка за которыми следует субъект как их эффект. Лакановский «бросок кости» означал: психоаналитик может избежать оба решения проблемы Тцара, постоянно разрушающие его в качестве аналитика. Он должен уйти как от магического юнгианства, так и от скептического тимпанаризма. Обоих решений можно избежать, балансируя на границе между ними: Лакан полагает, что слова представляют субъект постольку, поскольку с самого начала субъект формулируется «представляющими» его словами.

Нет ничего удивительного в том, что Лакан выводил из себя многих своих коллег, ведь под маской респектабельного психоаналитика он обнаружил эпистемологического канатоходца. Его шутовской стиль, эксцентричность, проводимые с дадаистским юмором смехотворные сеансы скандальны и по сей день, поскольку самым ярким образом обнаруживают невозможную позицию фрейдовского дискурса, навеки зависшую между подозрениями в жульничестве и харизмой туманных откровений. Вызов, брошенный Лаканом, отдается эхом Тцара: аналитическая позиция существует именно в силу ее невозможности. «Стихотворение напоминает нас» (или «психоаналитические толкования обнаруживают нас») потому, что мы нуждаемся в том, чтобы стихотворения и случай нас признали.

II

Говорят, лакановская мысль проистекает главным образом из Гегеля и Хайдеггера, да и философы, увлеченные Лаканом, как правило, сформировались под влиянием именно этих мыслителей. Как раз по этой причине философы, к которым я обращаюсь как к объективным рационалистам, особого почтения Лакану не выказывали, считая его шарлатаном. Традиция объективного рационализма, начавшаяся с Юма, идущая через «раннего» Витгенштейна⁵ и нео-позитивизм к аналитической философии, утверждает, что важны только предложения, отсылающие к фактам, а истина определяется как adaequatio rei et intellectus, т. е. как адекватность фактов предложениям. И все же Лакан, хорошо знакомый со структурной лингвистикой и логикой, равно как и с учением Александра Койре, не упустил из виду объективистский рационализм. Он стремился развить такой дискурс, который обращался бы к математикам и литературоведам, таксономическим лингвистам и художественным критикам, логикам и герменевтикам. Однако странная лакановская диалектика оказалась трудной для чтения, особенно для тех, кто воспитан в духе объективистского рационализма, которому Лакан и бросил свой необычный вызов, зачастую пользуясь при этом его же языком.