Психоанализ и математика. Мечта Лакана

Согласно такому подходу, бессознательное и числа, принимаемые за вещи, на основании которых мы можем создать науку, являются результатом забывчивости. Забывание нашей интерпретационной практики подвело нас к описанию бессознательного как научной гипотезы, а не как понятия, которое выражает нашу интерпретационную практику, не как наше знание того, как справляться с симптомами, сновидениями и даже остротами; и именно это забывание привело нас к отделению метапсихологических концепций от социальной практики анализа и интерпретаций. Благодаря этому забыванию и разделению, психоаналитик – по крайней мере, в построении своих теорий – допускает ту же ошибку, что и человек, страдающий неврозом навязчивости и, подобно ему, он платит цену собственного бессилия. Навязчивость относительно долга, который невозможно выплатить, и становится фактически той ценой, которую приходится платить за разведение в стороны правил, понятий и своих собственных форм жизни. Mutatis mutandis¹⁷, психоаналитик-реалист (не конструктивист), рассматривающий бессознательное как реальную силу в нашей психике, должен сопоставить это реальное с неодолимым сопротивлением, давлением и мощью.

Но для мыслителя в духе Витгенштейна, теоретический психоаналитик и страдающий неврозом навязчивости неслучайно могут совершить одну и ту же ошибку; и оба могли бы в свою очередь ошибиться подобно реалисту или платонику в математической логике. Возможно, то, что мы называем «бессознательным» в нереалистической логике, соответствует той же потребности, которая приводит к определенным ошибкам и в математике и логике. Интерпретация аналитиком невротического симптома или сновидения правдоподобна, вероятно, потому, что «логика» симптома или сновидения соответствует логике, действующей и в математике. Аналитик интерпретирует невроз или сновидение как истолкование, в котором заключен субъект. Другими словами, бессознательное, вероятно, – это мир интерпретаций-доводов, а не аффектов-вещей.

Иначе говоря, мы можем тем или иным образом интерпретировать бессознательное, потому что само это бессознательное – как бы интерпретация. Когда Фрейд в истории болезни Человека-Волка говорит о первичной сцене и ее структурирующей функции как о мифическом начале сексуальности, то речь вовсе не идет о травме. Травма является таковой в связи с тем, что она выходит за рамки всяческих интерпретаций. Подобно удару молотком по голове, позже ее, возможно, сумеют истолковать, но удар молотком останется травматическим лишь потому, что он ничего не означает. Он оставляет след на голове, но удар сам по себе ничего не выражает; именно поэтому мы вынуждены «искать причину». Помимо этого, когда Фрейд говорит о «перво-фантазии» как о первичной сцене, он имеет в виду не само событие, а интерпретацию ребенка (которая, к тому же, довольно маловероятна: так как его пациенты из высших слоев общества не спали с родителями в одной комнате и, следовательно, не могли видеть сцен сексуального общения). Фрейд ведь не случайно говорит об «инфантильных сексуальных теориях», интерпретационных конструкциях ребенка, чьи теории совершенно игнорируют все просвещенные научные объяснения взрослых о сексе. Мы можем назвать их «теориями», потому что они дают возможность по-своему объяснить, дать ответ на установленный в мире порядок через влечения, т. е. через формы жизни, преобладающие в инфантильный период.

Вызов Фрейда заключается в утверждении, что эти теории, интерпретации, догадки и реконструкция ребенка (и иногда взрослых, как мы можем предположить) не являются надстройками или вторичными рационализациями, а скорее составляют ядро субъекта, с которым сталкивается аналитик. Другими словами, эти интерпретации примут на себя силу, связность, строгость и необходимость реального мира, как и в математике. Невротический плен – это недоразумение: тюрьма без стен. Бессознательное в таком случае является плодом изобретений, созданных по большей части окружающими ребенка взрослыми; но изобретения эти конструируют. И субъект, игнорирующий эти образующие нашу душу «конструкции», которые в вольтеровском понимании не стоят медной пуговицы, рискует споткнуться о невротический симптом, или обо что-то подобное. Симптомы становятся «логическими» следствиями интерпретаций жизни и любви, и об этих последствиях мы не хотим ничего знать. Мы отказываемся иметь с ними дело.

VII