Психология убийства

Убийство становится допустимым, если люди воспринимают его безразлично, если они ни во что не верят или верят в то, что не имеет ничего общего с духовностью и гуманностью, и не имеют ценностей, связанных с ними. Убийство приемлемо, если появляются доводы "за" и "против" него, если решение об убийстве или даже его абстрактной возможности принимается в соответствии не с совестью, а с логикой, если можно мириться с убийством, совершенным другим, если человеческая жизнь рассматривается лишь как ставка в игре, если результат все, а способы его достижения ничто. В последнем случае находится много оправданий убийствам, особенно если цель не связана с приобретением материальных благ и тогда будут реальны массовые убийства людей под знаменем свободы и торжества идей.

И все-таки чужая жизнь не для каждого убийцы пустяк, напротив, некоторые из них оценивают ее достаточно высоко как ту цену, которую они платят для решения своих столь же высоко ценимых целей. Преступник смутно ощущает, что, чем больше возмущена общественная мораль, тем больше психологических и иных благ он может ожидать для себя, тем успешнее могут решаться его личные проблемы. Поэтому убивают своих малолетних детей и любимых жен без каких-либо намеков на ревность. Очень похоже на это поступали люди древних народов, например семитских, которые в особо важных случаях приносили в жертву богам своих детей.

Немалая парадоксальность заключается в том, что, если человек согласен на убийство другого, тем более, если он делает это открыто, он очень часто, не ведая того, тем самым подписывает приговор себе. Дело в том, что он создает ситуацию, при которой и он может быть убит, и здесь не имеет значения, что согласившийся на убийство или даже отдавший об этом приказ принадлежит к самым могущественным слоям общества. Цепь насилий беспрерывна, и эту мысль неплохо сформулировали персонажи Сада (точнее, он сам), которые стремились всех уничтожить и растлить. Правда, при этом остается неясным их конечный выигрыш, когда убивать и растлевать останется некого, кроме них самих.

Одобрение убийства, как давно замечено, часто маскируется необходимостью исполнения служебного или религиозного долга, вписываясь в общую картину насилия и разрушения. Я здесь совсем не имею в виду намеренный обман, а те случаи, когда человек полагает, что именно такое поведение вытекает из его обязанностей либо призвания. Но это осознаваемые стимулы, могущие скрывать истинные мотивы, которые прячутся во мгле бессознательного. В подтверждение приведу пример из "Писем к немецкому другу" А. Камю.

Это случилось во Франции во время второй мировой войны. Однажды на заре грузовик с вооруженными солдатами увозит из тюрьмы одиннадцать французов на кладбище для расстрела. Из этих одиннадцати лишь пятеро или шестеро действительно что-то сделали для этого: листовки, несколько тайных встреч и — самое тяжкое — неповиновение. Остальные не совершили ровно ничего. И сознание того, что они умрут по ошибке, падут жертвой чьего-то безразличия, делает для них этот миг еще более мучительным. Среди них находится шестнадцатилетний мальчик, его терзает ужас, он мается им, позабыв стыд, у него зуб на зуб не попадает от страха. Рядом с ним немецкий духовник, чья задача — облегчить этим людям близящийся конец, но разговоры о будущей жизни им совершенно безразличны. Поэтому исповедник занялся мальчиком, забившимся, как зверек, в угол машины. Этот поймет его легче, чем взрослые. Мальчик отвечает, он цепляется за этот утешающий голос, надежда забрезжила ему: а вдруг все уладится? "Я ничего не сделал", — говорит мальчик. — "Да-да, — отвечает священник, — но не об этом речь. Ты должен приготовиться достойно принять смерть". — "Да не может же быть так, чтобы они не поняли!" — "Я твой друг, и я, конечно, тебя понимаю. Но теперь слишком поздно. Я не оставлю тебя до конца, и наш добрый Господь также. Ты увидишь, это будет легко". Мальчик отвернулся. Тогда священник заговаривает о Боге: "Веруешь ли ты в него?" Да, он верует, но ему внушает ужас вечный покой. "Я твой друг", — повторяет исповедник.