Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

— И хорошо, что не видел, — добавил он. — Если бы они хоть как-то со мной контактировали, им бы грозила опасность.

Видимо, он считал, что его таинственные враги (кем бы они ни были) замыслили погубить не только его самого, но и его жену и дочерей, а он слишком любил их, чтобы подвергать риску подобной участи. В его сознании они навеки застыли в тех условиях и в том возрасте, в каких они запечатлены на этом снимке. Таким образом, для него они пребывали в состоянии постоянного и неизменного счастья, и это, в свою очередь, делало его почти счастливым — если бы только не этот чудовищный заговор против него. Но и существование такого заговора приносило ему некоторое удовлетворение. Если вас преследуют, стало быть, вы личность довольно значительная, а уж если этим занимаются силы, правящие миром, вы a fortiori[63] являетесь персоной весьма важной.

Я решил, что лечить его не следует. Кем бы он был без своих безумных иллюзий, даже если бы его удалось от них избавить? Я сомневался, что это удастся, в то же время, как известно, у лекарств есть вредные побочные эффекты. Без своих бредовых идей он остался бы средних лет душевнобольным, который разрушил свою семью собственными безумными идеями и который безвозвратно растратил свою человеческую сущность на всякие нелепости.

Возможно, мы все делаем что-то в этом роде. У кого из нас никогда не бывает иллюзий или даже бредовых идей, без чего жизнь казалась бы нам лишенной смысла? Мы не в состоянии вынести «слишком много реальности».

Одна из таких иллюзий (или бредовых идей?), свойственных людям вроде меня, — представление о нашей незаменимости. Мы словно бы считаем, что мир (или по крайней мере те институты, где мы работаем) наверняка развалится без нас. К нашему великому огорчению, такого никогда не происходит. Все это преспокойно движется дальше и без нашего участия. Каждый человек — словно камешек, брошенный в пруд: пробежала рябь — и вот ее уже нет. «Здесь лежит тот, чье имя было начертано на воде»: если это верно в отношении Китса, как насчет нас с вами?

Мне очень нравилось, что в тюрьме от меня зависят другие люди (ну да, мне нравилось и чувствовать, что я — важная шишка). Мне очень нравилось, что тюремные служащие убеждены: они могут просто попросить меня посмотреть какого-то арестанта («Что-то он странновато себя ведет, сэр»), и я никогда не откажу, не отмахнусь от их озабоченности (которая обычно оказывалась вполне оправданной), даже среди ночи. Я проклинал эту необходимость вставать ночью, но при этом всегда радовался, что мне приходится это делать. Мне очень нравилась сама ответственность; ощущение, что в случае ошибки буду виноват я. И это ощущение шло рука об руку с известной свободой действий: я имел право поступать как мне заблагорассудится (конечно же, в пределах разумного). Мне очень нравилось творить чудеса на глазах у сотрудников тюрьмы — так сказать, вытаскивать кроликов из шляпы.

Однажды тюремный служащий пришел ко мне и сказал:

— Не посмотрите Смита на «трешке»? Он становится немного болтливым.

«Трешкой» называли третий этаж.

Я внял его просьбе. Придя на «трешку», я увидел арестанта, находившегося в большом возбуждении — без всяких видимых причин. Он не мог сохранять неподвижность даже самое небольшое время, он говорил торопливо, будто строчил из пулемета, однако то, что он говорил, было совершенно осмысленно, пусть и по большей части избыточно (как и 90 % человеческой речи в целом). Я заметил, что он дрожит мелкой дрожью, а кроме того, выяснилось, что за последнее время он сильно похудел. Я предположил, что у него, возможно, тиреотоксикоз (заболевание, возникающее из-за чрезмерной активности щитовидной железы). У него взяли кровь на анализ, и я отослал эти пробы в лабораторию. Сотрудникам тюрьмы я сказал, что ему не надо предъявлять обвинение в нарушении дисциплины, хотя он неоднократно оказывал неповиновение тюремным служащим.

Поставленный мною диагноз подтвердился, и я вернулся к узнику, торжествуя. Однако мое сообщение не произвело на него впечатления. Я сказал, что ему нужно лечение, но он возразил: «Не собираюсь я ничего такого принимать». Я предупредил об опасности отказа от лечения, но он упорствовал. «Да я себя отлично чувствую», — заявил он. Я умолял, я предлагал отправить его в больницу, если уж он мне не верит. Но он упрямо отказывался. «Не стану я пить никакие эти чертовы таблетки», — твердил он. Я еще несколько дней ежедневно являлся к нему, чтобы узнать, не передумал ли он. Однако это, видимо, лишь показало ему, что он имеет право отказаться от лечения. Я потерпел поражение: «Погибели предшествует гордость, и падению — надменность»[64].