Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

В другой раз, посетив тот же участок, я воочию увидел, что некоторые полицейские гораздо меньше заботятся об общественной безопасности, чем о достижении целей, поставленных начальством. Меня вызвали для того, чтобы я осмотрел содержащегося в камере человека, который подошел на автобусной остановке к женщине, дожидавшейся транспорта, и попытался отсечь ей голову топориком для разделки мяса. Она никогда его прежде не видела, и он ее — тоже; однако, атакуя несчастную, он воскликнул: «Мария, королева шотландская, была невиновна, так что тебе тоже надо умереть».

Логика этого рассуждения казалась не очень-то понятной. К счастью, одежда женщины смягчила удар и тем самым предотвратила травмы, но все равно трудно представить себе более ужасающее переживание. Мир навсегда перестал казаться жертве безопасным: всякий прохожий мог иметь при себе смертельное оружие и без всяких причин наброситься на нее.

Я обследовал этого человека в камере полицейского участка. Он явно был сумасшедшим. Похоже, он обитал в собственном мирке, имевшем мало общего с обычным миром. Невозможно было следовать за его рассуждениями. Мысли его не были связаны друг с другом, и, как бы вы ни копались, вам так и не удавалось получить последовательное объяснение его поступка. Казалось, у него имеется свой личный язык (хотя тот же Витгенштейн и отрицал саму возможность существования такого языка).

Когда я сообщил сержанту, отвечавшему за содержание арестованных под стражей, что этот человек — сумасшедший, мое сообщение, похоже, не стало новостью для полицейского. Я добавил: на мой взгляд, ему следовало бы обвинить арестованного в покушении на убийство. В конце концов, тот ясно выразил свое намерение убить. Конечно же, я не думал, будто он может (или должен) быть признан виновным в таком преступлении (если только его помешательство не стало результатом невольной наркотической интоксикации; это могла бы установить дальнейшая проверка — тесты, обследования и т. п.). Однако надлежало должным образом официально зафиксировать его весьма опасное деяние и затем провести судебный процесс, результатом которого стало бы помещение его в больницу при условии строгого надзора. Это не только защитило бы общество, но и в каком-то смысле заверило бы жертву в том, что к этому вопросу отнеслись серьезно.

Сержант, отвечавший за содержание арестованных, явно хотел поскорее сбыть с рук этого психа, поэтому он настаивал на том, что закон не позволяет ему выдвинуть обвинение против сумасшедшего и что, если я немедленно не отвезу задержанного в больницу (без выдвижения обвинений), ему, сержанту, придется выпустить его обратно на волю и даже вернуть ему топорик, потому что, насколько ему известно, это собственность задержанного.

Это был сущий шантаж, и я принялся спорить, но никакие мои доводы на него не действовали. Я заметил: если бы этот тип все-таки успешно совершил убийство, сержант не уверял бы, будто не может выдвинуть против него обвинение, и не грозился бы отпустить его восвояси, если его немедленно не отвезут в больницу без всяких обвинений. Так что, пояснил я, в этом смысле нет разницы, убил он или нет. Более того, добавил я, наша больница не является хорошо защищенным зданием, двери в ней не запираются, и из нее легко сбежать. Ведь соображения общественной безопасности явно требуют, чтобы он оставил задержанного в участке, пока для того не подыщут какое-то подходящее место? Но сержант был непреклонен. Или я немедленно приму его в нашу больницу, или он его выпустит. Я посчитал, что он настроен серьезно и что он вполне готов отпустить задержанного на все четыре стороны, — и я почувствовал, что долг повелевает мне уступить.

Поэтому не существует никаких официальных (и доступных всем желающим) записей — «публичных актов» — об этом происшествии. Получалось, что никакого преступления не было. Жертва наверняка долго пребывала в мучительной неопределенности, гадая: что сталось с человеком, который пытался убить ее без всяких причин (или по какой-то безумной причине)?

У полицейских было и несколько других методов, которыми они занижали показатели преступности и скрывали преступления: все это шло на пользу лишь самой полиции. У меня был один пациент, юноша индийского происхождения, только-только окончивший университет с дипломом первой степени по специальности, которая гарантировала ему превосходное место. У него оставалась пара недель до занятия своей первой в жизни должности, и он провел их, помогая родителям в их магазинчике: им, как и многим индийским иммигрантам, эта продуктовая лавка послужила материальным подспорьем для продвижения своих потомков по социальной лестнице.

Он работал в магазине один, когда вошли трое юных оболтусов, хорошо известных в этих местах (знала их и полиция). Они стали брать пиво из холодильника, и мой пациент (полагавший, что они еще не достигли возраста, начиная с которого разрешается покупка алкоголя) попросил их предъявить документы. В ответ они просто ушли из магазина, унося с собой пиво.