Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Вскоре в городе состоялся еще один процесс по делу об убийстве, где меня снова пригласила выступить сторона обвинения. Этот город был почти до комичности мрачен, и я успел проникнуться к нему довольно большой симпатией. Вопреки известной пословице, чрезмерно близкое знакомство порождает не только презрение: иногда оно вызывает привязанность.

Это был один из многих приводящих в уныние крупных британских городов, ранее бывших промышленными; когда-то в них были помпезные муниципальные центры, но теперь эти центры были разрушены обнищанием и специалистами по городскому планированию (особенно последними). Эти специалисты заботливо предоставили огромное количество пешеходных туннелей под автострадами и пешеходных переходов для удобства грабителей и насильников, не говоря уж о тех, чей мочевой пузырь переполнен, когда они «взорваны», «вздуты», «потрачены впустую», «разбиты», «пьяны как крысы», «с дерьмовым лицом»[59] (возможно, у эскимосов есть шестьдесят семь слов для обозначения снега; у нас столько же выражений обозначают состояние опьянения, при котором человек не может за себя отвечать). Город был из тех, где пассажиры такси то и дело «бросаются в бега» (убегают не расплатившись) и где салоны такси увешаны объявлениями, предостерегающими против оскорбления водителей и предупреждающими о штрафе, который нужно заплатить, если пассажира вырвет в такси (относительные величины такого штрафа показывают состояние местной экономики). Таксисты планируют маршруты так, чтобы держаться поближе к полицейским участкам (на случай неприятностей с пассажирами), а радостные молодые гуляки «стеклят» друг друга, то есть тычут осколком стекла в лицо тех, кому случится посмотреть им в глаза.

У гомосексуала, занимающегося проституцией, были веские основания не ходить по ночным улицам такого города в одиночку. Собственно, они есть у большинства жителей подобных городов.

Мне пришлось в течение недели посещать процесс, и я остановился в необычайно мрачной гостинице, бетонной коробке, которая порадовала бы сердце Чаушеску. Ее персонал состоял из англичан, а значит, работал спустя рукава. Это были люди, не слишком заботившиеся о собственной чистоте, а своей формы они явно стыдились, так как подвергали ее мелкому саботажу: ослабляли узел галстука, носили неподходящую обувь, косо пришпиливали бейджик, расстегивали пуговицы рубашки на животе (обычно выпирающем) и т. п. Их невнимание к деталям было полным и тщательным, если это не оксюморон. Стеклянные двери не протирали неделями, и они были заповедником для сохранения отпечатков больших пальцев; повсюду висели всевозможные предупреждения, что создавало кошмарный зрительный эффект, — в основном они касались нападения на персонал и попыток избежать оплаты счета. Покрытые пластиком диваны (главным образом ярко-оранжевые — такие очень любили в 1960–1970-х годах) несли на себе многочисленные оспины, прожженные сигаретами; при входе в гостиничный бар с соревнующимися в громкости телевизорами висело множество предостережений: запрещалось сквернословить, применять насилие, появляться в бейсболках и шортах.

На втором этаже, в так называемом бальном зале (помещении обширном, но с низким потолком, пенопластовые облицовочные плитки которого имели привычку отваливаться, обнажая трубопроводные и кабельные внутренности гостиницы), несколько раз в неделю проводилась церковная служба для нигерийских иммигрантов и просто нигерийских гостей страны. В такие вечера можно было слышать громогласные призывы к «Богу Ойтцу»[60]. Прихожане (их собиралось здесь больше сотни), люди милые и дружелюбные, звали меня к ним присоединиться, но я предпочитал сохранять в тайне то, что я не разделяю их веру, а мое согласие поучаствовать в службе могло бы привести к недоразумению по этому поводу. Я невольно вспомнил одну церковь, которая встретилась мне в Нигерии. Ее название бережно хранится в моей памяти: «Вечный священный орден херувимов и серафимов». Она, в отличие от Церкви Англии, использовала Книгу общих молитв[61].

А еще следует отметить гостиничный завтрак: праздник британского общественного питания, его худший вариант — впечатляющий и уморительный. Хотя за завтраком тут практиковалось самообслуживание, в зале все-таки находилась одна официантка, чья роль была не вполне ясна. У нее всегда был такой вид, словно она явилась на работу, чудом удрав от какого-то разбойника, для чего ей пришлось продираться сквозь колючие кусты ежевики (которые очень напоминала ее прическа). Что же касается собственно еды, то достаточно описать лишь яичницу-глазунью. Ее неизменно готовили задолго до того, как у кого-либо появится возможность употребить ее в пищу. Белок и желток были не столько затвердевшими, сколько вулканизированными. Их покрывала пленка древнего сала, в котором им случилось жариться, а после переноса с горячей сковородки на тарелку это кушанье скользило по фарфору, словно конькобежец по льду, не поддаваясь никаким усилиям вилки, пытающейся его проткнуть. Я получил много невинного удовольствия от этой яичницы.