Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

— Если не ошибаюсь, доктор, — начал он с какой-то угрожающе-елейной вежливостью, — форму 20/52 НВСЗ (так называется эта анкета; НВСЗ — нанесение вреда собственному здоровью) заполнили неправильно?

Он как бы намекал: если бы анкету заполнили как полагается, мужчина, разумеется, остался бы жив.

— Да, это верно, — ответил я (хотя на самом деле я не знал, так ли это), — но верно и то, что со времени ее введения частота суицидов в тюрьмах повысилась.

Мои слова положили конец развитию этой темы, после чего барристер задал мне всего один-два тривиальных и неоскорбительных вопроса — лишь для того, чтобы не создалось впечатления, будто мой ответ совершенно сокрушил придуманную им стратегию.

Сами тюремные служащие скептически относились к ценности анкет, которые им приходилось заполнять, а ведь нет более верного способа понизить боевой дух персонала, чем навязать ему задание, в бессмысленности которого он уверен и которое при этом запутанное и отнимает массу времени. В то же время современные управленцы даже любят, когда у подчиненных боевой дух несилен (во всяком случае если напрямую не затронуты собственные финансовые интересы администрации), поскольку в результате персонал смиряется со своим положением, становясь покорным и уступчивым.

Как-то раз один сотрудник тюрьмы, которого я застал за заполнением очередной анкеты, спросил, не желаю ли я посмотреть, где в конце концов оказываются все такие бумаги.

Он провел меня по целому лабиринту подземных коридоров, о существовании коих я прежде не подозревал. Мы добрались до обширного помещения, где было много десятков металлических стеллажей с огромными мешками из прозрачного пластика. Каждый мешок был набит сотнями суицидальных анкет (как их иногда называют). Здесь они и нашли свое последнее пристанище. Мешки были помечены несмываемым маркером: к примеру, «янв. — март — 2001». Если бы понадобилось найти здесь какой-то определенный документ, его отыскание потребовало бы поистине геркулесова подвига.

— Вот! — изрек сотрудник со всем высокомерным презрением, на какое был способен.

Пока мы шли обратно через лабиринт, я предавался странной меланхолии. Каждая из этих тысяч и тысяч анкет была результатом значительных усилий. И ради чего все это? Увидев, как все эти бумаги свалены без особого разбора, я напомнил себе, как недальновидны современные администраторы и как преходяще все сущее.

Однажды меня вызвали в коронерский суд по другому делу о самоубийстве в тюрьме. Присяжные в таком суде в силу каких-то необъяснимых причин всегда казались мне более внимательными и лучше одетыми, чем члены жюри на обычном уголовном процессе. Не может быть, чтобы тут играло роль просто уважение к смерти: присяжные на слушания дел об убийстве одеваются не лучше, чем когда процесс касается менее тяжких преступлений.

Человек, о котором шла речь, повесился, проведя в тюрьме десять дней. Опять-таки я знал его не слишком хорошо. Свидетель, выступавший передо мной, врач-администратор, отвечавший за тюремные медицинские услуги всего региона, произвел на суд плохое впечатление: он выражался уклончиво и, казалось, хотел добиться, чтобы вина (если таковую найдут) пала на как можно менее высокопоставленного сотрудника тюремного ведомства. Виновный бежит, когда никто не гонится за ним[6].

Я встречался с покойным всего один раз — когда осматривал его сразу же после того, как его доставили в тюрьму. Он рассказал, что полицейские пинали его ногами во время ареста и после него — и при осмотре я нашел клиническое подтверждение этому в виде треснувших ребер. Я заказал рентгеновское обследование, сообщив арестанту, что для лечения оно не нужно, но может дать необходимые факты, если он пожелает подать жалобу на действия полиции. Рентген ничего не показал, но при посмертном вскрытии были обнаружены трещины — именно там, где я и подозревал.

Мое выступление прошло хорошо. Полагаю, на присяжных произвело благоприятное впечатление то, что я записал обвинение, выдвинутое этим заключенным против полиции, после чего попросил провести рентгеновское обследование, — и что мой диагноз впоследствии подтвердился. Когда я закончил, коронер спросил у присяжных, есть ли у них ко мне вопросы. Старшина присяжных, разумный с виду человек, которому было, похоже, чуть меньше сорока, объявил, что хочет у меня кое-что уточнить.

— Почему эти трещины не были видны на рентгеновских снимках? — поинтересовался он.

— Их часто не видно, если концы не смещены, — объяснил я. — А мышечное сокращение помешало бы такому смещению.

Это прозвучало убедительно, и присяжные были удовлетворены.

Впрочем, мои выступления в коронерском суде не всегда проходили в такой комфортной атмосфере. При рассмотрении одного из дел мне стала задавать вопросы мать покойного.