Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Согласно английским законам, произнесение «правдоподобной угрозы» убить считается серьезным правонарушением. И тем не менее в самом сердце системы уголовного судопроизводства молодой человек (в чьей внешности Ломброзо без труда распознал бы преступные наклонности) совершил такое правонарушение — и не получил за это никакого наказания, ему даже не сказали ни одного слова в качестве замечания или предостережения. Все (в том числе и я) сделали вид, будто ничего не слышали, чтобы избежать неудобств, связанных с необходимостью что-то предпринимать по этому поводу. Чтобы зло восторжествовало, нужно лишь, чтобы хорошие люди ничего не делали: считается, что это сказал Бёрк (хотя никто не знает, где и когда).

Слова не ранят?

Один заключенный поведал мне перед освобождением, что он, оказавшись на воле, первым делом прикончит свою подружку — точнее, свою бывшую, так как во время его отсидки (а посадили его за нападение на нее) она прислала ему письмо, которое на тюремном языке именуется «Дорогой Джон»: послание, где девушка заключенного сообщает, что уходит от него к другому. Обычно в таких посланиях пишут: «Дорогой N., я тебя люблю и всегда буду любить, но я ждала тебя слишком долго, и теперь ко мне переехал мой сосед Дуэйн…»

Многие эмоции узников, которых я наблюдал, были сильными и яростными, но при этом поверхностными и мимолетными. Наиболее стойкими оказались обида и amour propre — глубокая и неослабевающая забота о себе. Нестабильность их отношений с женщинами порождала ревность, порой бессмысленную, ибо там, где нет оснований для верности, не может быть и доверия. Промискуитет, сексуальное хищничество и желание полностью владеть кем-либо как сексуальным объектом сочетаются плохо. Деспотическое насилие — распространенный способ, каким ревнивцы пытаются сгладить это неразрешимое противоречие. Такое насилие помогает им удержать при себе женщину (но лишь на небольшое время: в долгосрочной перспективе оно обычно неэффективно). В результате женщина настолько погрязает в попытках избежать этого насилия (докопавшись до его причин), что у нее почти не остается времени и энергии на то, чтобы бегать за другими мужчинами.

Зачастую арестант, о котором я говорю, приписывал свои вспышки насилия «буйным припадкам» — своего рода эпилептическим эпизодам, когда он, например, душил эту женщину до полусмерти или протаскивал ее за волосы через всю комнату.

Как ни странно, женщина часто принимала это объяснение его поведения — по крайней мере какое-то время. Она думала, что с ним наверняка что-то не так, потому что, по ее словам, в такие моменты «у него просто глаза закатываются». Мужчина, со своей стороны, утверждал, что «потерял его» или «ушел в это», хотя не уточнял, что именно «потерял» и куда «ушел».

Женщина соглашалась с утверждениями заключенного, уверявшего, что он, мол, сам не знал, что делает. Но один мой простой вопрос заставил ее отказаться от этой мысли. Я спросил у нее: «А стал бы он делать это при мне?» С глаз у нее упала пелена, и она осознала, что его насильственные действия были скорее сознательной политикой, нежели какими-то неуправляемыми порывами, и что (это еще важнее было понять) все это время она обманывала себя.

Арестант, грозившийся убить свою подружку, уверял, будто сидит в тюрьме «за нее». Из его слов как бы следовало, что он, набрасываясь на нее, тем самым приносил ей неоценимую пользу.

Разумеется, он имел в виду, что она свидетельствовала против него (следовало бы сказать, что он сидит «из-за нее»). Схожий случай: одна мать как-то сказала мне, что родила ребенка «для» своего бойфренда (нынешнего или бывшего), что она «мать его детки», а он «отец ее детки», но при этом как бы не предполагалось, что на плечах бойфренда лежат какие- то дальнейшие обязанности. Нет-нет, все обязанности должно было нести на себе государство. «Независимость» матери ребенка сводилась к ее свободе от отца ребенка.

Я спросил у заключенного, угрожавшего убить свою девушку, следует ли понимать его угрозу буквально. Он ответил — да, он сразу же, как только выйдет, «заявится к ней» и прикончит ее.

У меня не оставалось иного выбора, кроме как уведомить об этом полицию. Вскоре из полиции пришли его допросить. Он признал, что произнес эту угрозу и что действительно собирался привести ее в исполнение. Ему предъявили соответствующее обвинение — и на последовавшем судебном процессе приговорили еще к пяти годам заключения.

Впрочем, я и по сей день думаю: может быть, он этого и хотел с самого начала? Хотел остаться за решеткой, не возвращаться на свободу. Еще на заре моей «тюремной карьеры» я обнаружил совершенно неожиданную вещь: удивительно большая доля узников предпочитала тюрьму «воле».

И я не уставал размышлять над тем, каковы же причины этого. Я твердил себе: да, тюремные условия постепенно становятся все менее суровыми, но они все же не такие, чтобы казаться привлекательными большинству людей.