Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Я с самого начала подозревал, что мой коллега — человек, как это сейчас лицемерно называют, учитывающий культурные особенности (как сегодня принято уклончиво-лицемерно выражаться), и что этот «учет культурных особенностей» он использует как предлог для того, чтобы не лечить трудного и опасного пациента. Этот человек мог почти мгновенно разгромить комнату и отнюдь не походил на идеального гостя. Что говорить, он вообще вселял ужас в мое сердце. Кроме того, он был из тех безумцев, у которых силушки хватает на десятерых. Но это не меняло того факта, что он нуждался в лечении (которое, впрочем, могло не подействовать) и был не в состоянии предстать перед судом.

Во время своего последнего пребывания в больнице этот человек серьезно ранил двух медсестер — и больница (что и понятно) не желала заполучить его обратно. Руководство лечебного учреждения не стало выдвигать против него официального обвинения, следуя некоему общему принципу: «Мы не выдвигаем обвинений против своих пациентов». Если бы больница это сделала, его бы поместили в учреждение особого режима.

Итак, не прошло и получаса, как пациент нашего психиатра словно бы превратился из совершенно нормального человека в опаснейшего безумца, требующего лечения в условиях гораздо более строгого режима, чем тот, который мог бы предоставить его психиатр. Несомненно, судья изначально имел в виду что-то в этом роде, приглашая нас в суд, но я испытывал острую неловкость, наблюдая за тем, как обнажается трусость моего коллеги.

И ведь не то чтобы я сам никогда не был повинен в подобной трусости. Однажды к нам в больницу поместили чернокожего мужчину двадцати с чем-то лет — после того, как он разрезал себе запястья. И то были не какие-то деликатные надрезы, произведенные сознательным самоистязателем (такие личности еще одно новшество нашей эпохи), а раны по своим размерам и глубине достойные Сенеки. Ошибочно судить о серьезности суицидального намерения по серьезности (или несерьезности) самой попытки, то есть травм, которые при этом наносит себе человек: самоубийца может умереть, вовсе не планируя этого сделать, а может — это бывает чаще — выжить, хотя вовсе не собирался.

Впрочем, в данном случае можно было сразу безошибочно определить, что этот человек всерьез пытался свести счеты с жизнью. За ним не замечали склонности к пошлым жестам; он так сильно разрезал себе запястья, что они потребовали хирургического восстановления; он потерял так много крови, что ему пришлось сделать переливание; и, наконец, он забаррикадировался у себя в доме, чтобы его не смогли найти. Полиции пришлось вламываться к нему, когда его мать заподозрила неладное.

Лежа на больничной койке, он был практически нем. Его мать (которая поначалу вела себя дружелюбно и благоразумно) поведала вполне недвусмысленную историю об изменениях в его настроении, характере и поведении, произошедших за последнее время — период около шести недель. До этого он был уравновешенным юношей-тружеником, чей досуг состоял из нормальных и вполне обычных вещей вроде игры в футбол или посещения всяких баров и клубов с друзьями. Но постепенно он становился все более мрачным и неразговорчивым, отдалился от других, начал терять вес, поскольку перестал есть как следует. Его мать не могла объяснить эту перемену какими-то особенностями его жизни (во всяком случае она не знала о его жизни ничего такого, что могло бы послужить причиной для таких изменений).

Я не мог сразу же выработать диагноз: тут имелась масса возможных вариантов. Но из ее слов было очевидно, что его следует задержать в больнице для последующего наблюдения — даже после того, как он будет физически в состоянии ее покинуть. Вначале его мать была совершенно согласна с моим предложением.

А потом, увы, в больницу явился один из друзей этого юноши, утверждавший, что у пациента нет никого ближе него. Узнав от матери пациента, что я предложил задержать его в больнице, этот друг тут же пришел в большое возбуждение, его охватил бешеный гнев, он стал, приплясывая, тыкать пальцем в воздух, словно обвинял в чем-то атмосферу.

— Вы его не хотите выписать просто потому, что он черный! — заявил он. — Только потому, что он черный. Вы расист!

Я попытался урезонить его, стараясь казаться гораздо спокойнее, нежели я был в глубине души.

И я стал объяснять, что делаю для этого больного лишь то, что сделал бы в сходной ситуации для любого другого пациента; что с ним явно что-то очень не в порядке; что он отчаянно нуждается в постановке диагноза и, возможно, в лечении. Но в данном случае, вопреки заверениям Библии, кроткий ответ не отвратил гнев[39], а лишь усилил его.

— Он расист, — заявил он матери больного. — Он говорит, что его надо оставить в больнице, только потому, что он черный. Если б он был белый, он не захотел бы его так долго держать в больнице.