Спускаясь вниз по лестнице, она увидела себя в зеркале холла и обратила внимание на то, что, казалось бы, уже научилась не замечать: ее лицо опухло и было искажено, ее макияж растекся по лицу, придавая ему гротескный вид, словно она сумасшедшая.
Ее блузка, которая ночью была постирана и выглажена для работы, теперь была в крови и тональном креме, а несколько пуговиц оторвались. По ее словам, она выглядела как «безумная, сумасшедшая, грязная женщина», и это как рукой сняло ее прежнее смирение. Она почувствовала себя полной решимости и ярости. Войдя в гостиную, она увидела, что ее партнер крепко спит, выпивка стекла у него по коленям, а пролитый стакан валялся на полу возле ног. Вспышка восторга от картины, что он лежит там, уже неспособный напасть, всколыхнула ее. Единственная мысль в ее голове заключалась в том, чтобы остановить страдания и страх, которым подвергались она и ее семья, и для этого ей без колебаний придется убить своего партнера, пока он спит. Истерика и страх оставили ее, она чувствовала себя спокойно, решительно и сдержанно. Она принесла кухонный нож и трижды ударила своего спящего партнера в грудь, проткнув легкие и убив его почти мгновенно.
Затем она позвонила в полицию, сказав, что убила своего мужа, и попросила их немедленно приехать. Когда они прибыли, она дрожала, повторяя эту фразу снова и снова, как робот. Она проявляла все признаки посттравматического стрессового расстройства в частности эмоциональное онемение и шок. В течение следующих полутора лет у нее часто возникали воспоминания об этом событии и о том, как нож вошел в тело, как ее трясло, как выступал пот, очень быстро билось сердце, а дыхание стало частым и поверхностным. Тогда ее арестовали и обвинили в убийстве.
Впоследствии обвинение было сведено к непредумышленному убийству на основании уменьшенной ответственности, в котором она признала свою вину. К дню ее защиты были подготовлены психиатрические отчеты, в которых подчеркивалась роль депрессии, которая сформировалась у нее после рождения младшего ребенка и никогда не лечилась, усилившись в дни, предшествующие преступлению. Утверждалось, что убийство отражало действия глубоко депрессивной женщины, у которой не было полного осознания последствий ее поведения и которая не смогла принять полностью рациональное решение из-за изнурительного влияния предполагаемой депрессии. Этот отчет хотя и противоречил собственным воспоминаниям Евы о событиях, содержал интуитивное обращение к суду и, как представляется, удовлетворительно описал причину ее нападения на мужа. Положительное действие ее выхода на работу, равно как и муки вероятной депрессии, остались незамеченными, а возможные оправдания, основанные на рациональности ее убийства этого жестокого и оскорбляющего человека, были полностью проигнорированы.
После рождения третьего ребенка Ева консультировалась со своим врачом общей практики, говоря, что у нее есть опасения по поводу развития ребенка. Хотя это состояние тревоги было приписано «послеродовой депрессии», Ева так и не смогла объяснить, что ее опасения относительно ребенка были вполне обоснованы фактом нападений ее мужа на нее во время беременности. Она довольно разумно беспокоилась о том, что могут проявиться отсроченные последствия ударов, нанесенных ей в течение третьего триместра. Она также описала свои чувства тревоги и депрессии, объяснив, что ей трудно сосредоточиться даже на простых задачах, не хочется есть и ее преследует бессонница.
Причины убийства
Центральная проблема, возникающая в связи с рассмотрением этого дела, представляет собой трудность для общественности в целом и правового сообщества в частности. Она касается понимания того, что может являться рациональной основой для убийства. Гендерная структура убийства делает почти невозможным рассмотрение действий Евы в свете логического следствия ее опыта постоянных избиений и жестокого обращения или как что-либо иное, кроме безумства или зла. Сочувствие, выражаемое людям, которые убивают своих неверных или «ворчливых» жен, не распространяется на женщин-убийц (Kennedy, 1992).