Психология зла. Почему человек выбирает темную сторону

Хотя обвинение пыталось выставить Эйхмана извращенным садистом и чудовищем, присутствующие на процессе обнаружили, что он был обычным человеком, которого, казалось, гораздо больше заботило то, как выполнить свою работу, а не то, следует ли ее выполнять. Арендт описывает Эйхмана как функционера, которого скорее волновали логистика и затраты на перевозки, чем реальность навлекаемого им страдания. «Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было много... они были и есть ужасно и ужасающе нормальны».

Нацисты, включая Эйхмана, часто поддавались воздействию пропаганды, и многие из них перестали самостоятельно принимать решения. По мнению Арендт, «в мозгах этих людей, превратившихся в убийц, застревала лишь мысль о том, что они участвуют в чем-то историческом, грандиозном, не имеющем себе равных. и потому трудновыполнимом. Это важно, потому что эти убийцы не были садистами по своей природе». Они верили, что приближают благородное будущее, высшее благо и что смерть и разрушения, которые они навлекают, — лишь временное бремя.

Но это было легче сказать, чем сделать. Люди от природы запрограммированы отвечать на человеческое страдание сожалением, печалью, чувством вины. Все эти эмоции служат для того, чтобы помешать нам вредить друг другу. Высокопоставленные нацисты, которые верили в свое дело, помогали подчиненным преодолеть «проблемы совести». Арендт поясняет: «Трюк. состоял в развороте подобных реакций на 180 градусов, в обращении их на самих себя. И тогда вместо того, чтобы сказать “Какие ужасные вещи я совершаю с людьми!”, убийца мог воскликнуть: “Какие ужасные вещи вынужден я наблюдать, исполняя свой долг, как тяжела задача, легшая на мои плечи”».

Людей в фашистской Германии учили чувствовать, что это они страдают, они жертвуют собой. В этой перевернутой реальности отказ от убийства людей становился отклонением, эгоистичным поступком. Чтобы успокоить свою совесть, нужно было пожертвовать высшим благом. Такие обстоятельства затрудняют понимание или ощущение, что человек делает что-то не так.

И все же можем ли мы извинить Эйхмана за то, что он стал сыном своего времени? За то, что он поверил, будто «окончательное решение» было лучшим курсом действий, за то, что играл ключевую роль в попытках воплотить его в жизнь? Я считаю, что нет.

Председательствующий судья по делу Эйхмана не купился на довод, будто тот просто следовал приказу: «Даже если бы мы обнаружили, что обвиняемый действовал, слепо подчиняясь приказу, как он утверждает, мы бы все равно сказали, что человек, который принимал участие в преступлениях такого размаха на протяжении стольких лет, должен понести высшую меру наказания, известную закону, и он не может ссылаться на некий приказ даже для смягчения этого наказания». Судья ясно дал понять, что слепое подчинение не оправдывает, даже частично, преступлений подобного масштаба. Это соответствует текущим законам, в которых говорится, что солдатам не дозволяется следовать незаконным распоряжениям, им нельзя заявлять в оправдание преступления, будто они исполняли приказ. В итоге Эйхмана приговорили к смерти через повешение «за преступления против еврейского народа, преступления против человечества и военные преступления, в которых он был признан виновным».

Это проблема не конкретного человека, дело не только в Эйхмане. Арендт пишет: «В итоге вся человеческая раса сидит невидимо за его спиной на скамье подсудимых». История обычного человека, оказавшегося как минимум отчасти ответственным за смерть шести миллионов человек, — это предостережение всем нам, знак, что механизмы, которые я исследовала в этой главе, могут объединяться, усиливаться и соблазнять нас на совершение вреда почти немыслимого размаха.

На протяжении этой главы я пыталась объяснить, как социальные ситуации способны влиять на человеческое поведение, пробуждая в нас худшее. Я хотела объяснить, почему все мы можем обнаружить себя в ситуации, когда нас убеждают мыслить так же, как остальные члены группы, поступать соответственно действиям других. Но объяснение — это не извинение. То, что мы можем увидеть, как глубоко влияют на нас обстоятельства, еще не значит, что это оправдывает наше недостойное поведение. Я утверждаю, что все как раз наоборот.

Арендт считает, что зло банально, а ученые, такие как Зимбардо и Милгрэм, заявляют, что все мы в определенных обстоятельствах способны на совершение зла. Я же предполагаю, что допущение, что зло настолько распространено, лишает понятие зла цельности. Если все мы злы, если все способны на злодеяние, имеет ли это понятие смысл, который в него закладывался? Если зло не предназначено для сильнейшего порицания, то зачем оно вообще нужно?